— Нет. Буду вечно молодым!

Валерка как ни в чем не бывало взял Галю за руку, увлекая ее в проулок, ведущий к дороге. Под горой, слева от моста, галдели ребятишки: те, что похрабрей, почуяв тепло, пробовали купаться. Галя с Валеркой перешли на ту сторону и направились не по дороге, а береговой тропинкой-прямушкой.

Тысячелетия течешь ты в причудливых лесных берегах, Сотьма-река, и, может быть, главное твое назначение заключается в том, что даруешь людям красоту. Исстари ты влечешь к себе влюбленных. Исстари радуешь глаз и сердце белореченских жителей. Где еще найдешь такие чисто промытые песчаные отмели, звонкие каменистые перекаты, иссиня-зеленоватые в своей загадочной глубине омуты?! А береговые кручи с гребнем сосняка поверху! Взбежишь на такую высоту, окинешь взглядом сверкающую ленту-реки, широко распахнувшиеся леса и сразу почувствуешь желание полета: кажется, только раскинь руки — и тебя подхватит какое-то воздушное течение, понесет над землей. А какая радость плеснется в сердце от незатейливой, казалось бы, картины, когда откроется заливной луг, весь усыпанный золотыми бубенчиками купальницы и такими же брызгами лютиков!

Но что может сравниться с цветущей черемухой, окутавшей сотемские берега?! Вот уж действительно белая сказка! И этот медвяный запах, пьянящий даже птиц, которые поют в речных зарослях особенно вдохновенно. Удивительная пора! Все свежо зеленеет, буйно цветет, тянется к солнцу. Долгие дни, светлые ночи. И хотя по календарю — начало июня, это еще не лето, а только пролог его — благодатное предлетье.

Как славно идти рука об руку, слушать пересвист птиц, вдыхать черемуховый аромат, смотреть на игривый солнечный стрежень реки. Говорят, у каждого раз в жизни бывает особенная весна. По крайней мере, никогда раньше Галине сердце не было потревожено, как сейчас.

— В воскресенье играем в футбол с железнодорожниками. Приезжай болеть — я обязательно в честь тебя забью гол, — похвалился Валерка.

— Выдумал! За пятнадцать километров ехать на футбол!

— Подумаешь! Пустяки! Если будет сухая дорога, я сгоняю на мотоцикле.

Самоуверенный парень, непохожий на деревенского, а ведь вырос здесь, в Белоречье. Таким людям легко жить.

Валерка сорвал с черемухи цветущую кисточку, прикрепил ее на грудь Гале. И этот знак внимания тешил девичье самолюбие, нравилось ей Валеркино ухаживание. Они постояли, обнявшись, у обрывистого берега над быстрой речной струей и пошли дальше извилистой тропинкой. Перед климовским выгоном Галя остановила Валерку:

— Дальше — я одна.

— В кино придешь?

— Приду.

Он попридержал Галю за руку, хотел привлечь ее к себе, но она как-то ловко освободила пальцы из его сильной пятерни и, отбежав на некоторое расстояние, помахала ему. Он с улыбкой ответил ей тем же, мол, все равно увидимся вечером…

Бедный Вовка Капралов! Он не столько смотрел кино, сколько наблюдал, сжигаемый ревностью, за Галей и ее ухажером; их головы часто склонялись друг к другу. Валерка что-то шептал Гале, украдчиво тискал ее руку. А когда окончился сеанс и они пошли вниз к реке, скрылись в сумраке июньской ночи, у Вовки горло перехватило от обиды и бессилия. Что он мог поделать?

Над Сотьмой слоился тонкий туман, матово посвечивала вода на ровных плесах. Взапуски щелкали, рассыпались дробью, чисто высвистывали соловьи — заслушаешься. Призрачно темнели береговые ивняки и ольховники, легко угадывалась стежка тропинки, по которой хотелось идти и идти, как будто там, впереди, в таинственном сумраке, ожидало что-то дивное.

— Валер, ты пробовал сочинять стихи? — спросила Галя.

— Нет. Как-то и в голову не приходило.

— Мне тоже и двух строчек не написать, а вроде все чувствуешь. Какая красота-то у нас на Сотьме!

Приобняв за плечо, Валерка укрывал ее своей курткой, хотя ночь была теплая. Не гасла заря, по угору светились сельские огни, слышался чей-то громкий говор и смех. А тропинка вела дальше сквозь черемуховый сладкий дурман.

На том мысу, где стояли днем, Валерка бросил свою курточку на траву, предложил посидеть. И опять Галя чувствовала себя счастливой рядом с таким красивым парнем, доверчиво смотрела в его ясные карие глаза. Ни разу в жизни не целовалась, а тут словно захмелела. Спохватилась, когда Валерка дал волю рукам.

— Пусти! Пусти, бессовестный! — умоляла она. — Я закричу!

— Не смеши людей, — нагло ухмыльнулся Валерка.

Страх пронзил Галю и, вероятно, придал ей отчаянную силу. Она укусила парня за руку и, воспользовавшись его секундным замешательством, как-то извернулась, вырвалась и припустила без оглядки. Валерка не стал догонять, только бросил ей вслед уничтожающе оскорбительное:

— Дура!

Галя выбежала на выгон к деревне и здесь, почувствовав себя в безопасности, залилась слезами, обида душила ее. Шла как бы наугад, ничего не видя перед собой. «Какой проходимец! Какой наглец! — негодовала она. — И зачем я с ним связалась? В самом деле дура. Ой, дура!»

На ступеньках крыльца сидел Вовка Капралов. Поднялся навстречу, тревожно спросил:

— Галя, что с тобой? Тебя обидел этот тип?

— Твое-то какое дело? Чего здесь путаешься? Видеть никого не хочу! — вспылила она. Не могла сдержать себя в эту минуту.

— Ну, ладно, я молчу, — обиделся Вовка и ходко зашагал в темноту к дороге. Лучше бы не ходить в Климово, не унижать себя. Рухнули все надежды.

Галя опустилась на ступеньку, где только что сидел он, и, закрыв лицо ладонями, вздрагивая всем телом, снова зашлась неутешными слезами. Не ведая о ее страданиях, где-то рядом на яблонях вдохновенно распевал соловей.

Как только выдастся денек потеплей, посолнечней, старый Силантьев подолгу сидит на улице возле дома. Спасибо, сын Николай сколотил удобную лавочку со спинкой. Зимой-то никуда не выйдешь, ждешь, ждешь лета, будто освобождения какого: всей радости осталось, что посидеть на пригреве, поглядеть на родное село, на зеленую речную пойму, в которой скрыта недосягаемая теперь Сотьма, а главное, на людей. Все спешат по разным делам, громко разговаривают, смеются, а его почти не замечают, как привычный предмет белореченского пейзажа. Он не обижается, потому что его жизнь позади, и так дольше всех сверстников зажился. Сын и сноха не обижают, кормят.

Да, жизнь уходит вперед, появляется много нового, непонятного. С любопытством смотрит Михаил Агафонович на машины и разную сельхозтехнику, проезжающие по дороге или сельской улицей. Пройдет могучий трактор с колесами в человеческий рост — земля трясется, а в кабине такой махины улыбается щуплый белобрысый паренек, дескать, ничего особенного, дело привычное. Свой сын Николай — первостатейный механизатор, любую технику знает назубок. В газете про него часто пишут. Сам-то старик к технике ни разу не прикоснулся, поскольку родился еще в том веке. Давно уж не в новость, например, телевизор, а все равно непостижимо и удивительно, когда показывают прямо в твоей избе любые страны и земли. Говорят, и на Луну люди слетали. Господи!

Задумавшись, Михаил Агафонович долго смотрит вдаль, где тают в сизой дымке леса, словно силится вспомнить что-то столь же далекое, притуманенное временем. В самом деле, представить только, что его детство и юность прошли еще при царе! Даже кажется неправдоподобным, что он, крепкий русоволосый мальчуган, когда-то бегал по этой улице босиком или в легоньких лапоточках, сплетенных отцом. Поездки в ночное, пастьба овец, первые сенокосы на речных пожнях, молотьба в риге, летние гуляния и зимние беседы — все осталось в той дали времени, вспоминается разрозненными эпизодами. Другие ребятишки гомонят теперь на улице, изменилось само село. Может быть, только Сотьма течет, как прежде, в своих кудрявых берегах. Взглянуть бы на нее, да уж нет ходу дальше этой лавочки. Всему свой предел назначен…

— Добрый день, Михаил Агафонович! — поклонился подошедший к нему директор Логинов.

— Здравствуй, Алексей Васильевич! — обрадованно заморгал линяло-голубыми глазами старик и подержался за козырек картуза. — Чай, по делам торопишься, а то присядь.