Нужно было срочно её обнять, но куда девать детей? Смилина тихонько зарычала.

– Я думала, ты грамоту знаешь лучше меня, ягодка. А ты, оказывается, совсем читать не умеешь. Я лишь хотела, чтоб ты побереглась, пока носишь дитя, но совсем бросать свои занятия я тебе не желала! Иди сюда, ладушка, иди ко мне поближе.

Их щёки соприкасались, губы жадно встречались в сдобренных солью слёз поцелуях. Обхватив Смилину и дочек руками, словно крыльями, Свобода закрыла глаза.

Ночь сплела их на супружеском ложе в крепких, как никогда, объятиях. Над самым прекрасным и острым клинком Смилина не колдовала с таким жаром, с каким она плела узор поцелуев и волшбу ласк. Объединённой силой Лалады и Огуни она расплавляла оковы вины, наложенные на себя Свободой, и отливала из них крылья для её души.

*

Закончив работу в кузне, Смилина с дочерьми вернулись домой. Владуша больше любила работать со сталью, делая оружие и орудия труда, а у Доброты в душе жила страсть к украшениям. Золото, серебро и самоцветы – вот что привлекало её. Она была мягче и изящнее сестры, чуть ниже ростом, но силой обладала достаточной. Просто тяготела она к кропотливой, тонкой работе, а вещи мечтала делать красивые, а не только нужные. Обеим дочерям сравнялось тридцать лет – близилась пора искать суженых.

Крыжанка с Ганюшкой уж давно нашли в Белых горах свою судьбу и упорхнули в семьи к своим избранницам, и только верная Яблонька продолжала посвящать себя госпоже и её дому. Она раздобрела, округлилась и приобрела в обращении с хозяйской семьёй этакую родственную непринуждённость, а временами и развязность: ворчала, отпускала шуточки, а с хозяйскими дочками и вовсе никогда не лебезила. Ежели кто-то из них крутился на кухне и ей мешал, могла, к примеру, сказать: «А ну-ка, государыня моя, брысь!» Хоть и была она крепка, приобретя на Белогорской земле доброе здоровье, но в помощь ей Смилина взяла ещё двух работниц – молодых девушек. Одна из них, впрочем, вскоре заневестилась и тоже ускользнула, а вторая не поладила с Яблонькой, весьма острой на язык и беспощадной к чужим промахам. Вторая пара девушек продержалась три года: одна покинула дом по каким-то семейным обстоятельствам, а вторая объяснять причины своего ухода не стала. Яблонька, правда, с усмешкой сказала потом Смилине:

– Да она в тебя, государыня моя, втрескалась, дурища этакая. Я ей посоветовала до беды не доводить. Это ж такое дело! Сама понимаешь… Того. Щекотливое. А ежели б государыня Свобода про то прознала? Быть бы беде, ох, быть!..

Это было похоже на правду: Смилина действительно припоминала какие-то вздохи, заплаканные глаза и выразительные взоры, которым в своё время не придавала значения.

– Не судьба другим девкам у вас прижиться, госпожи мои, не судьба, – посмеивалась Яблонька. – Одна я вам верой-правдой служу. И служить буду, покуда жива.

Но навьючивать всю домашнюю работу на неё одну не годилось, ибо с годами она отнюдь не молодела, хоть и давали ей Белые горы силу, да и от природы она была к работе вынослива, как лошадь-тяжеловоз – всё тащила, что на неё ни взваливай. Девушки, увы, долго не задерживались; оставалось только примириться с этой текучкой и искать замену ушедшим вновь и вновь.

Постаревший Бурушка уж не мог так резво скакать, как прежде. Нося волшебные подковы и ступая по Белогорской земле, он и так уж перешагнул за пределы обычного лошадиного века. Свобода холила и лелеяла своего верного друга, но выезжала на нём теперь уж совсем редко, больше водила его гулять без седла. Впрочем, теперь Бурушка охотнее дремал в стойле, а прогулками довольствовался совсем краткими.

– Хорошо ли работалось, госпожи мои? – встретила тружениц Яблонька, подавая им умыться.

– Хорошо, Яблонька, благодарствуем, – ответила Смилина. И осведомилась: – Свобода дома?

– Дома, государыня моя хорошая, – поклонилась Яблонька.

– А чего не вышла к нам, не встречает? – Смилина плеснула себе в лицо пригоршню воды.

– Да неможется ей нынче что-то, – вздохнула женщина. – То ли живот болит, то ли душа – не поймёшь у ней.

Умывшись и переодевшись к ужину, Смилина прошлась по дому и нашла жену в мастерской. Та сидела, сложив руки на верстаке и уронив на них голову; такая усталость читалась в изгибе её длинной шеи и очертаниях плеч и спины, что у Смилины нежно ёкнуло в груди. Свет Лалады хранил её молодость, лишь красота её стала зрелой, пьянящей, как выдержанный мёд. Про себя Смилина сравнивала жену с клинком большой выдержки: на него лишь руку положишь – и вот она, сила. Сразу упруго бьёт в ладонь, греет, чарует. Возьмёшь такой клинок – и не пожелаешь с ним расстаться. А на Свободу взглянешь – и охмелеешь любовью к этой женщине навеки.

На верстаке выросли маленькие Белые горы – с реками, озёрами, лесами, снежными шапками. Нет, это было не чудо, а тридцать лет работы: дни-соломинки, годы-штырьки. Соломенное плетение сменилось льняной нитью, сотканной с паучьим упорством; поверхность была оклеена полотном, которое Свобода покрыла основой под краску. Состав этой основы она долго разрабатывала, ставила опыты на кусочках ткани, пока не нашла нужное соотношение. Высыхая, основа становилась шероховатой, пористой, и краска ложилась на неё сочно и ярко. Краски Свобода тоже готовила сама, лишь изредка прося Смилину или дочерей измельчить в тонкий порошок камни: малахит – для зелёной краски, лазоревый камень – для синей, бычий глаз – для коричневой. Чтобы краски не выцвели, сверху всё объёмное изображение Белых гор было покрыто тонким слоем почти бесцветной смолы. В длину оно имело три аршина [5].

Карту Тиши Свобода ещё не закончила. Работая в одиночку, без чьей-либо помощи, она продвигалась в своих поисках медленно.

Руки Смилины опустилась на плечи супруги мягко, с тёплой заботой. Та, вздрогнув, пробудилась, испуганно вскинулась.

– Ох, голубка, прости… Не хотела тебя пугать. – Смилина прильнула губами к виску Свободы. – Яблонька сказала, что тебе нездоровится… Что с тобою, лада?

– Да сама не знаю, – устало улыбнулась та, отвечая на поцелуй. – Сил совсем как будто нет. Закончила вот Белые горы.

– Красота вышла, – с улыбкой молвила Смилина, окидывая взором многолетний труд супруги – живой, красочный и искусно исполненный. – И ведь правда, как настоящие! И речки, и озёра видны… И снега. А зелёное – это леса?

– Да, – вздохнула Свобода. – Вот только не знаю, кому эта красота нужна. И зачем я вообще всё это делаю. Может, и права была твоя матушка, и баловство всё это, от которого никакого проку, только пустая трата времени. Я тридцать лет на это убила, только представь себе! А сейчас вот сижу и думаю: ну, и к чему это всё?

– Ягодка моя, ничто на свете не делается зря. – Смилина покрывала поцелуями искусные, неутомимые пальцы жены, которые всё это сотворили. – А такие вещи, как сие изделие… У них своя судьба, своя дорога, как у нас. Своя жизнь. И повороты этой жизни – те ещё крутые горки.

Вскоре стала ясна причина недомогания Свободы: в семействе оружейницы ожидалось пополнение. Будущую дочку решено было воспитать белогорской девой, а это означало, что кормить её предстояло Свободе.

– Ну что ж, ладушка, твоя очередь отдуваться, – шутила Смилина. – Я уж два раза кормила, теперь берись за дело ты.

На этот раз Свобода подошла к «делу» ответственно. Может, сказывался опыт с Добротой; может, виноваты были сомнения в нужности того занятия, которому Свобода отдала тридцать лет, а может, с годами просто страсть к нему в ней поутихла – как бы то ни было, всю эту беременность Свобода совсем не выбиралась на свои исследования. Дни катились неторопливо, размеренно, оладушками медовыми по блюду да в рот. Свобода увлеклась стряпнёй и баловала семью вкусненьким, доказав в очередной раз, что «княжна Победа» – это судьба. На летний День поминовения она состряпала кулебяку с десятью начинками, украсив верхнюю корочку изощрёнными узорами из теста. За столом собралась вся родня; Вяченеге Свобода собственноручно положила по кусочку от каждой начинки, потчуя: