И вспахали, и посеяли, и убрали они жито в срок, и сена достаточно заготовили. А Доброта понемногу выправилась, и уже не так жутко стало Смилине брать её на руки: ведь была – ну чисто слепой котёнок, ручонки – как соломинки, а на малюсенькие пальчики оружейница дышать боялась, не то что тронуть… Кормя Доброту, Смилина поддерживала её у груди одной ладонью, и дочка почти вся там умещалась. Ничего, окрепла, быстро прибавляя в весе и наливаясь, как ягодка. Конечно, не была она такой же крепенькой, как её старшая сестрица в том же возрасте, но лишь потому что не добрала силушки в материнской утробе. Нося её на животе под кушаком, Смилина делилась с нею и своим теплом, и силой Лаладиной – как бы донашивала.
Давно уж миновала угроза для здоровья Доброты, дочка подросла и грызла прорезавшимися зубками репку, яблоки и морковку, пробовала мясо и рыбу, но Свобода всё не возвращалась к своим чертежам. Ограничиваясь короткими прогулками на Бурушке, она проводила почти всё время дома, с дочками, хлопотала на кухне и в саду, встречала Смилину вечерами принаряженная и улыбающаяся, но оружейница не чувствовала в ней прежней искорки, былой страсти. Эта новая, «домашняя» Свобода как-то сникла, несмотря на всю свою неувядающую, ошеломительную красу и кипучую жажду деятельности, которую она теперь направляла на домашний очаг и семью с тройным рвением. В доме всё блестело, ровные грядки без единого сорняка приносили богатый урожай, житница ломилась от зерна, дочки подрастали весёлыми и непоседливыми, но чего-то не хватало.
Не хватало прежней Свободы, целый день пропадавшей где-то в горах, а возвращавшейся усталой, но неизменно с жарким, счастливым огоньком в очах.
Как-то ночью Смилина сквозь сон услышала всхлипы. Спала женщина-кошка обыкновенно крепко, но тут сердце вдруг кольнуло. Стряхнув с себя дрёму, она вслушалась. Плакала Свобода… Оружейница застыла с обмершей душой, точно в зимнюю ледяную воду брошенная. Её бесстрашная, никогда не сдающаяся жена, из которой просто так слезы не вышибешь, даже болью, – плакала. Княжна Победа – плакала…
Слушая всхлипы, Смилина не решалась обнаружить своё бодрствование. Ежели Свободу сейчас тронуть – непременно рассердится. Не любила супруга, когда её заставали в слабости. Всегда хотела быть несгибаемой, несокрушимой. И Смилина не тронула её, не стала смущать, но до утра не сомкнула глаз, перебирая в голове тягостные думы, давившие на душу холодными глыбами.
Когда вечером следующего дня она вернулась из кузни, Свобода в простой сорочке и вышитом передничке собирала в корзинку крупную, душистую смородину, а Яблонька ей помогала. Тут же резвились и Владуша с Добротой. Смородину эту Свобода принесла в сад, взяв уже подросшие отводки у вольных, ютившихся на речному берегу кустов. «Там, у речки, её кто угодно собрать может, успевай только… А эта весь урожай нам отдаст», – сказала она. Хоть и не была она белогорской девой с чудотворными руками, но уже на второй год кусты раскидисто разрослись начали плодоносить.
– Здравствуй, лада, – приветливо улыбнулась Свобода подошедшей Смилине. – Ужин тебя ждёт, сейчас за стол пойдём. – И тут же опять потянулась к ядрёным, почти с вишню, ягодкам.
– Погоди, пташка, – целуя её в платок, молвила оружейница. – Парой слов мне с тобою перемолвиться надобно. Наедине.
Свобода выпрямилась, и в черносмородиновом бархате её очей замерцала озадаченность. Сделав Яблоньке знак уйти в дом, она обратила взор на Смилину.
– Ладушка, скажи мне, только честно: всё ли ладно в твоей душе? – начала женщина-кошка. – Нет ли кручины какой?
Заблестев своей обычной лукаво-искристой улыбкой, Свобода бросила в рот несколько ягодок.
– Ну что ты, Смилинушка. Какая кручина? Дел столько, что ни кручиниться, ни скучать некогда… Доброта! – вдруг окликнула она младшую дочку. – Куда землю в рот потащила?!..
Когда земля была выплюнута, а рот промыт, супруга вернулась к терпеливо ожидавшей Смилине и снова подняла на неё вопросительно улыбающиеся глаза.
– Лада, я тебя как на духу спрашиваю, – вновь начала Смилина. – Всем ли ты довольна?
– Помилуй, родимая, о чём ты? Чем уж тут быть недовольной? – Свобода прильнула к груди супруги, ластясь до нежной дрожи. – Всё у нас с тобою есть, чего ещё желать?
– А может, всё-таки есть чего желать? – Смилина всматривалась в родные степные глаза, но видела там только солнечную ласку, а от пальчиков жены, теребивших ей уши и гладивших щёки, пахло смородиной.
– Владуша! – опять сорвалась с места Свобода, на сей раз – к старшей дочке. – Ну что ты делаешь! Ты мне капусту загубишь! Чем зимой хрустеть будем, а? Кто квашеной капустки просить станет, м? А вот не будет её, потому как чей-то вертлявый зад её летом всю переломал…
Владуша, разыгравшись, свалилась на грядку. На влажной земле остался отпечаток её попки, а два капустных стебелька оказались примяты, но, к счастью, не сломаны. Отряхнув дочкину попу и поправив ростки, Свобода вернулась к Смилине.
– Ох, глаз да глаз за ними! Чуть отвернёшься – и всё, – со смехом сказала она.
Чувствуя, что разговор не клеится, Смилина села на чурбак под яблоней и похлопала в ладоши:
– Владуша! Доброта! А ну-ка, ко мне… Идите, на коленках покачаю!
Старшая, конечно, прискакала мгновенно, а младшенькая два раза шлёпнулась, пока бежала: ходить она ещё едва-едва научилась. Подхватив обеих дочек к себе на колени, Смилина принялась их качать и баюкать мурлыканьем.
– А кому спать пора, м? А Владуше и Доброте пора баиньки, – ласково приговаривала она. – Пташки уж спать ложатся, цветочки закрываются. А чьи-то глазки устали, ручки наигрались, ножки набегались…
Мурчание всегда действовало без промаха. Пушистые головки малышек сонно склонились на грудь Смилины, а Свобода стояла между её колен, как третья провинившаяся дочка.
– Попалась, ладушка, теперь не отвертишься. – Оружейница скрестила ноги, взяв ими ноги жены в плен. – Я ведь не просто так спрашиваю тебя. Ты думаешь, я ничего не вижу, ничего не чувствую? Ничего не слышу по ночам?
Глаза Свободы влажно заблестели, но она упрямо закусила губу, дрожа нервными ноздрями. Отвела взгляд, дёрнулась немножко, но Смилина держала её ногами крепко.
– Куда? Нет, не пущу. Давай начистоту, ягодка. Ты стараешься изо всех сил, и ты своего добиваешься. За что бы ты ни взялась – во всём добьёшься успеха. Княжна Победа – Победа везде, даже дома, да? Ты умница, ягодка, ты чудо. Я люблю тебя, что бы ты ни делала. Но вот это всё сейчас… Это – не ты. Может, я путано говорю, не мастерица я словеса плести… Ты же понимаешь, лада, что я хочу сказать? Ты забросила свои чертежи и уже давно к ним не притрагиваешься. Столько училась, время тратила… Даже на Бурушке почти не катаешься. И глазки твои не сияют, как прежде. А значит, ты не счастлива. Душа твоя томится, хоть губки и пытаются улыбаться. Поверь, ничего хуже, чем это, для меня быть не может, ягодка моя сладкая.
По щекам Свободы катились неостановимым потоком крупные, хрустальные капли. Она пыталась сдержать их всеми силами, но тут княжна Победа проиграла. Смилина встрепенулась в нежном порыве прижать её к груди, но руки были заняты дочками. Как быть?..
– Лада, – прошептала она дрогнувшим голосом. – Ну-ка, обними нас сейчас же.
Ласки обрушились отчаянно щедрым водопадом. Жарко целуя спящих девочек в головки, исступлённо гладя лицо и голову Смилины и роняя хрустальные росинки слёз, Свобода шептала:
– Как, как я могу быть не счастлива?!.. Скажи мне, как? Вы – мои родные, моя душа и сердце… Вы – всё, что нужно мне. Как я могу быть несчастна, имея всё это в своих объятиях?!
С блаженно прикрытыми глазами ловя прикосновение щеки Свободы своей щекой, Смилина мурлыкнула:
– Но кроме нас должно быть ещё что-то. Что-то очень важное. То, без чего ты – не ты.
– Ах, да чтоб им провалиться, этим чертежам! – досадливо взмахнула рукой Свобода, хмуря брови и смаргивая с ресниц слёзы. – Из-за них я чуть не сгубила Доброту… Как мы выхаживали её, ты забыла? Как не спали ночами – слушали, дышит ли она?.. А потом, после бессонной ночи, ты шла на работу… Ты молчала, не упрекала меня ни единым словом, но всё на твоём лице было написано большими буквами, Смилинушка. «Это ты виновата со своими глупостями», – вот что я там читала! И знаешь, ты права, лада! Ну их к лешему, эти глупости.
