Смилина замешкалась с ответом. Как сказать ребёнку, что там и лица-то нет? На помощь пришла Вяченега. Погладив внучку по голове, она вполголоса молвила:

– Оно изранено, моя родненькая.

– Это не матушка Милата, – прошептала Росянка. – Пока я не увижу её лица, я не поверю…

В недвижимо раскрытых глазах девочки росла и ширилась какая-то мысль. Быстрым движением, так что никто не успел её остановить, она сдёрнула с лица родительницы кровавый саван…

Догадка Смилины оказалась верной: череп был раздавлен, как яблоко-гнилушка, на которое наступили. Ни глаз, ни носа, только размозжённое месиво из крови и чёрных волос. И зубы в свёрнутых на сторону и сплюснутых челюстях. Голова вдовы безжизненно запрокинулась, и она повалилась без чувств – юная кошка еле успела подхватить её.

– Это не она! Не она! – пронзительно закричала Росянка.

Вяченега быстро схватила внучку на руки и вынесла прочь из горницы, приговаривая:

– Дитятко… Ну что ж ты делаешь… Ну разве так можно…

Смилина поспешно поправила простыню и бросилась на помощь к старшей племяннице, еле державшей мать на весу.

– Давай-ка матушку мне, Чемеря.

Она отнесла Таволгу к дальней стене и опустила на лавку, предоставив её заботам подскочившей Дворяты. Лицо Чемери покрыла зеленовато-землистая бледность, и оружейница, опасаясь, как бы сейчас не пришлось ловить и её, поспешила усадить племянницу на лавку.

– Драгунь, а ну-ка, водички нам, – обратилась она к сестре.

– Сейчас, – отозвалась Драгоила.

Она вернулась быстро. Приняв у неё из рук чашку с тёплой водой из Тиши, Смилина напоила Чемерю, а остатками умыла ей лицо.

– Иди, помойся, что ли, – сказала она сестре.

– Успею ещё, – устало отозвалась та.

– Цела хоть? – запоздало спросила оружейница.

– Пара царапин. – Драгоила в изнеможении опустилась на лавку, навалилась затылком на стену и закрыла глаза. – А вот сестрёнке нашей не повезло. Замешкалась, видать. – И она провела широкой ладонью по вытянувшемуся, бледному под слоем пыли лицу.

Ночь плыла густым чёрным маревом вдовьей тоски. Лучше всех сохраняли присутствие духа и были наиболее способными к действию Драгоила и её супруга; матушка Вяченега неотлучно находилась с внучкой, и на её помощь рассчитывать не приходилось.

– Ну, пригляди тут за матушкой Таволгой, – наказала Смилина Чемере. И спросила, озабоченно всмотревшись в ещё бледоватое лицо племянницы: – Ты как? Ничего?

Та кивнула.

– Ну, вот и молодец. – Смилина потрепала юную кошку по плечу.

Тело следовало предать огню, чтобы душу приняла в своё лоно Огунь. В доме оказалось мало дров для погребального костра, и пришлось заготавливать их в берёзовом леске. Пока Смилина с сестрой искали упавшие деревья, пилили их на чурбаки и раскалывали на поленья, Дворята занималась поминальным обедом. Крепкая и деловитая, она сама зарезала двух баранов и варила мясо в большом котле во дворе.

К рассвету дровяная куча для костра была готова. Поверх берёзовых поленьев, по обычаю, постелили можжевеловые ветки.

– Много гостей звать не будем: кормить-поить нечем, – вздохнула Дворята. – Всего-то пять голов овечьих было, двух зарезала – три остались… В погребе всего один бочонок с пивом полынным.

– Сестрицу надобно проводить достойно, – сказала Смилина. – Насчёт угощения не беспокойся, я всё устрою.

Поспать им этой ночью не довелось. Смилина даже не присела ни разу – всё сновала туда-сюда, таская съестное. Не раз она пыталась помогать семье, но гордая матушка Вяченега не принимала ни денег, ни снеди, говоря, что всяк должен жить своим достатком, а долги суть зло. Коли станешь брать – уж не выберешься из этой ямы, поэтому лучше и не начинать. После свадьбы оружейница хотела отдать им часть богатого приданого Свободы, но родительница и его отвергла: «То – вам, молодым, на жизнь дано, вы и живите». А теперь уж стало не до гордости. Смилина притащила мешок пшеницы свежего урожая, три корзины свежих ягод, орехов и кадушку липового мёда для кутьи; полдюжины гусей для запекания и похлёбки из потрохов; две большие двуручные корзины с яблоками и грушами для взвара; пять бочонков хмельного мёда-вишняка. Кому же всё это печь-варить? Пока она раздумывала, как быть, в кухне уже хлопотали Яблонька с Крыжанкой и Ганюшкой, а Свобода отдавала распоряжения. Девушки чистили плоды для взвара, а она щипала и потрошила гусей. Смилина, не зная, то ли корить её, то ли благодарить, просто подошла и поцеловала её сзади в шею – туда, где росли непокорные пушистые волоски, выбивавшиеся из-под платка.

– Я кому сказала дома отдыхать? – Строгость не получилась, Смилина мурлыкнула и ткнулась носом в ушко супруги.

– Вы этак совсем ничего не успеете, – был ответ.

Дело пошло быстрее. Дворята приободрилась: угощений вышло столько, что не стыдно было и всех соседей позвать. Осталось самое тяжёлое: обмыть и облачить тело.

– Ой, я мёртвых боюсь, – поёжилась Яблонька. – И крови…

– Ступай, моя хорошая, ты и так славно потрудилась, – мягко молвила Смилина.

Это нелёгкое дело она взяла на себя, а Драгоила ей помогала. Баню осквернять не стали: там, где мыли мёртвое тело, живым уж нельзя было мыться, а потому вынесли лавку с телом на задний двор, предварительно наказав супругам не совать туда нос и последить за детьми, чтоб случайно не забежали.

Голову Милаты, а точнее, то, что от неё осталось, пришлось обложить соломой и обернуть холстиной. Когда одетое тело водрузили на можжевеловое ложе, из дома вышла бледная до болезненности Таволга.

– Голубушка, пошла бы ты ещё отдохнула, м? – ласково сказала ей Смилина. – Ещё рано.

– Нет, я буду с ней, – проронила вдова, поднимаясь по приставной лесенке к телу.

Она пошатнулась, и оружейница подхватила её под локоть.

– Тихонько, родная.

Женщина устремила к ней свои полные тихой скорби глаза.

– Благодарю тебя за всё, сестрица. Ежели б не ты…

Обняв одной рукой Смилину за шею, она потянулась к ней губами. Оружейница сдержанно поцеловала их.

– Не за что, голубка.

Соседи были уже оповещены и понемногу подтягивались с соболезнованиями. Пришла и Ласточка со своей супругой и дочками, обняла сестёр и родительницу. Расставляли столы и лавки. Между тем показалась уже переодевшаяся Вяченега со спящей Росянкой на руках; оглядев всё, она одобрительно кивнула, но потом заметила хлопотавшую у столов Свободу и нахмурилась:

– Пришла бы попозже, милая… Когда костёр отгорит.

Княжна поцеловала сначала её, а потом спавшую у неё на руках девочку.

– Ничего, матушка. Хлопот было много, вам бы самим не справиться.

И вот зажжённый светоч коснулся можжевеловых веток. Вдова задержалась на лесенке, не в силах оторваться от тела. Огонь угрожал ей, и Смилине пришлось снять её оттуда, как ребёнка, и унести на руках прочь. Таволга слабо противилась, рвалась назад, к охваченной пламенем супруге, но оружейница прижала её к себе железной хваткой.

– Ну, ну… Всё уж теперь… Нельзя туда, родная, отпусти её, – бормотала она, гладя женщину по голове.

Пламя было не простое: его Смилина высекла на светоч из своих пальцев, мысленно прося Огунь принять душу сестры. Полыхало сильно, и ждать пришлось недолго.

За обедом Вяченега тихо проронила Смилине:

– Ты уж прости, что твою супругу высмеивала. Славная она, хоть и не во всём мне понятная. Но сердце у неё доброе.

– Пусть всё дурное рассыплется прахом. Что сказано – ушло, быльём поросло, – молвила оружейница в ответ, и они выпили – молча и до дна.

Остывший пепел она собрала в корзину, чтобы отнести в кузню и высыпать в главную печь. Сытые и пьяные гости разошлись, столы разобрали, и девушки-служанки принялись за уборку.

– Треклятые рудники жрут и жрут наши жизни, как ненасытные чудовища, – мрачно промолвила Вяченега, отяжелевшая от выпитого. – Когда они только набьют свои бездонные утробы?

– Никогда, – сурово ответила Смилина. – Рудокопы не перестанут гибнуть, пока не начнут входить во владения земной матери Огуни с должным почтением и не признают себя её дочерьми.