– Это – твоя сила, – сказала Смилина. Она подобрала уголёк и поднесла к губам молодой кошки. – Ты должна это проглотить. Не бойся, не обожжёшься.

Дар Огуни исчез во рту Радонеги. На миг зажмурившись, она сделала глотательное усилие, а открылись её глаза уже не синими, а огненными. Короткая вспышка – и жаркое сияние сжалось в её зрачках до крошечных точек. Из ноздрей Радонеги вырвались две пламенные струйки, и она даже пошатнулась от изумления с округлившимися глазами.

– Растудыть… твою телегу, – вырвалось у неё.

По кузне пророкотала волна смеха.

– Полегче, – хмыкнула Смилина. – Так и спалить всё вокруг недолго. Ну, пошли – покажу, что с этим можно делать.

За всеми этими делами она отвлеклась от мыслей о мокрых глазах Свободы. Когда настала пора собираться домой, одна из учениц доложила, что у ворот кузни Смилину дожидается какая-то девушка. Тревога ворохнулась в душе косматым зверем, и оружейница направила свои стремительные шаги к калитке.

Её ждала Яблонька. Одного взгляда в её испуганное лицо было достаточно, чтобы зверь-тревога взвился на дыбы.

– Ой… Госпожа Смилина! Иди скорее домой, – скороговоркой зачастила девушка. – Там такое стряслось… Беда!

«Всё это однажды уже было», – мелькнуло в голове ледяной молнией. «Горе у тебя, Смилинушка». И – крошечное тельце на неподвижной груди Любони.

– Что? – разом охрипнув, выдохнула Смилина. – Свобода?.. Что с ней?

– Ой, да нет, нет, что ты! – затараторила, замахала руками Яблонька. – Твоя супруга жива-здорова, хвала богам! Это не с нею беда. Там твоя родительница пришла, сидит сейчас у нас… Грязная вся пришла, в крови, мне аж худо стало…

В один шаг через проход Смилина очутилась дома. Чернокрылая беда раскинулась над крышей, закрыла собою полнеба. Родительница Вяченега, в рабочей одёже, с головы до ног покрытая подземной пылью, сидела на лавке у стола; её лицо застыло сурово-мертвенной маской, бескровные пепельные губы были сжаты в нитку, а взор недвижимо застыл в пустоте. Слева на её лбу блестела глубокая ссадина, потёки крови из неё пропитали бровь и обогнули глаз с двух сторон – по носу и щеке. Полуистлевшая от пота и грязи рубашка алела свежими пятнами. Свобода как раз поставила на стол лоханку и наполнила её из кувшина.

– Вот водичка из Тиши, – приговаривала она заботливо. – Умойся, матушка Вяченега. Сейчас Смилина придёт.

Чудесная вода ласково журчала, разбивая жуткую тишину. Вяченега застыла изваянием, даже не мигая, и Свобода принялась сама умывать её смоченным полотенцем.

– Матушка! – Смилина бросилась к родительнице, а у самой сердце в груди инеем схватилось. – Что стряслось?

Взор Вяченеги обратился на неё – страшный, леденящий. Боль каплями смолы застыла в нём.

– Завалило нас, Смилина, – чуть слышно проронила она. – Твоя сестра Милата мертва. Лучше б я… Лучше б меня вместо неё…

Речь её перестала быть слышной – только серые губы шевелились. Смилина прижала её к голову к своей груди и закрыла глаза. За время своей работы в рудниках она была непосредственной свидетельницей нескольких обвалов, а уж о скольких слышала – не счесть. Она хорошо помнила этот грохочущий ужас и смертельный удушающий мрак. Зазеваешься, не успеешь мгновенно открыть проход – и о Тихой Роще можно не мечтать. Кучку искорёженной мёртвой плоти чудо-сосна уже не примет.

– Её тело достали, – сипло и безжизненно выдохнула Вяченега. – Оно уже там, дома… Драгоила его сама отнесла. А я – к тебе с вестью. Ты в последнее время у нас редкая гостья, но сейчас уж как-нибудь выберись – приди на погребение. Сестрица всё-таки твоя родная…

Невыносимая горечь поднялась за грудиной, как злая изжога. Будь она проклята, эта пелена недопонимания. Уже не повернуть время вспять, не исправить ошибок, не стереть горьких слов, не обнять, не подарить недоданного тепла.

– Сейчас уж поздно каяться, матушка, – сев рядом и уткнувшись лбом в лоб родительницы, вздохнула Смилина. – Но ты прости, что мы с вами редко встречаемся. Отдалились мы как-то друг от друга… Я прямо сейчас пойду с тобой. Помогу, чем смогу.

– Я с вами, – без колебаний заявила Свобода.

– Ладушка, тебе лучше остаться дома, – с усталой лаской ответила оружейница.

– Я хочу быть рядом с тобой, – настаивала та мягко, но решительно. – Делить с тобой и радость, и горе – мой долг.

– Пресветлая княжна, Смилина права. Не надо тебе туда сейчас… – Вяченега поднялась с лавки, обтёрла мокрым полотенцем грязные и окровавленные руки.

– Матушка Вяченега, ну хватит уже меня величать, – с горечью молвила Свобода. – Я ведь не чужая тебе. Зови меня дочерью… Конечно, ежели я, по твоему разумению, достойна зваться таковою. Я не хочу оставаться в стороне от вашей беды. Ваше горе – моё горе тоже. А вместе эту ношу нести легче.

Набрякшие усталостью и болью веки Вяченеги дрогнули.

– Милая, – проговорила она со всей мягкостью, на которую был сейчас способен её измученный голос. – Мы ж не гоним тебя, просто поберечь хотим. На это лучше не смотреть, поверь мне. Тяжело это… А ты – с дитятком во чреве. Тебе сейчас рядом со смертью ходить не надо. Лучше завтра на тризну приходи, коли желаешь.

Свобода обняла Вяченегу, с высоты своего роста склонив голову на её плечо.

– Матушка, я не боюсь смерти. Я сама была на её пороге и победила.

– О дитятке думай, родимая. – Поцеловав её в лоб, Вяченега окинула её бесслёзным, но смягчившимся взором. – Ему это совсем ни к чему.

– Всё, всё, ягодка, – вмешалась Смилина, обнимая жену за плечи и быстро чмокая её в висок. – Ложись спать, уже поздно. А завтра я кого-нибудь пришлю за тобой.

– Да какой мне сон, о чём ты? – покачала головой Свобода.

– Ну, хотя бы просто приляг. Давай, давай, на бочок. А нам пора. – Смилина ещё раз поцеловала тёплую бьющуюся жилку на виске супруги – уже крепче и нежнее.

Переступая порог родительского дома, Смилина окунулась в плотную, гнетущую и вязкую, как холодная топь, пучину горя. Звон плача сразу врезался острыми краями ей в сердце. Драгоила, ещё не успевшая помыться и переодеться, с порога обняла Смилину.

– Ох, сестрёнка, – только и прошептала она.

Крепко сжав её в объятиях, Смилина застыла взором на окровавленной льняной простыне, под которой проступали очертания лежавшего на лавке тела. Озарённая скупым отсветом масляной плошки, эта простыня безмолвно кричала бело-красным страшным пятном – не спрячешь глаза, никуда не денешь взгляд. Вдова Милаты, золотоволосая Таволга, тонкая, как тростинка, сидела на полу у изголовья покойной. Её серые глаза таяли весенними льдинками, а плач струился тихо и надломленно. Старшая дочка, кошка-подросток, устроилась на корточках рядом с нею и обнимала за плечи. Уже сейчас суровая и сдержанная – вся в бабушку Вяченегу, – она казалась совсем взрослой, хотя телесно подрасти ей ещё предстояло. Младшая девочка, белогорская дева, безмолвно роняла слёзы, не сводя потерянного и полного ужаса взгляда с самого большого кровавого пятна на простыне – прямо напротив лица. Очертания головы под тканью смертного савана Смилине показались странными – слишком плоскими, точно череп был сплющен в лепёшку.

Жена оставшейся в живых сестры, коренастая, с тяжёлой грудью и большими чувственными губами, тоже подошла к оружейнице обняться.

– Здравствуй, Смилинушка. Ох, беда-то какая…

– И ты будь здрава, Дворята. – Смилина низко склонилась и поцеловала родственницу в яблочно-круглую щёку. – А ваши дочурки где?

– Я их в постель отправила, нечего им тут делать, – ответила женщина.

– Не до сна им, должно быть, – вздохнула Смилина.

Сердце велело ей присесть около младшей племянницы, сиротливо ёжившейся и вздрагивавшей плечами. Матушку Таволгу обнимала и поддерживала её сестрица-кошка, а вот её саму бросили один на один с её ужасом и горем.

– Здравствуй, Росянка, – шепнула Смилина, осторожно смахивая со щёк девочки слёзы.

Та подняла на неё большие жалобные глаза и спросила шёпотом:

– Что у матушки Милаты с лицом? Почему нельзя на него смотреть?