Он чувствовал, как ей не хватало от людей доброты, сочувствия, понимания, и, оставаясь после работы над расчетами или моделями, он шептал про себя: ради тебя, ради тебя… Он сделал все, чтобы в их отделе не смолкали дружеские подтрунивания, розыгрыши; новогодние подарки и праздничные капустники были у них лучшими в институте… Обращала ли она на это внимание? Видимо, да, если охотно позволяла девчонкам бегать за сюрпризами по магазинам в рабочие часы и искренне смеялась над непритязательными шутками… Но понимала ли она, ради кого он это делал? Ради кого долбил теорию вероятностей и не женился до тридцати лет, вызывая все ожесточающуюся ненависть армии незамужних девиц отдела?..

И, когда он уходил, сказала ли она ему доброе слово, или хоть жестом выразила благодарность за то, что он таил, боясь высказать?.. Она молча протянула ему подписанную характеристику и пожала плечами, словно понимая невозможность удержать его — здоровенного пробивного мужчину в компании старых дев и шуршащих ватманов…

И все же он любовался ею, любовался проступавшей сквозь напряженность речи мягкостью материнства на ее лице, какой-то плавности движений кистей рук, новому для нее обращению к присутствующим: «Вам ведь совершенно ясно, да?..»

Когда Людмила Леонидовна кончила, слово взял главный инженер института. Это был неприятный человек с высохшим безжизненным лицом и крупными, словно вылепленными из театрального грима, складками морщин. Продолговатая лысая голова его с землистого цвета кожей контрастировала с белоснежной хлопчатой сорочкой, украшенной ярким галстуком и золотыми запонками. Он был сегодня торжественно настроен, поскольку законченный объект представлял собой важный правительственный заказ, введение в строй которого сулило немаловажные знаки почета… Однако искушенным чутьем политика он чувствовал, что еще рано определять свою позицию, и охотно дал возможность присутствующим задавать вопросы, помня, что сегодняшнее состояние проблемы холодной прокатки во многом не решено и имеет ряд отрицательных прецедентов…

По тому, как Людмила Леонидовна отвечала на вопросы, главный инженер понимал, что она предвидела большинство из них. И необходимость переучивания техперсонала нового стана, и специфику автоматики, выпускаемой пока не комплектно и малыми партиями, что может повлиять на сроки освоения объекта, и сложность схемы термообработки… Он понимал, что ей тяжело сражаться одновременно с десятком оппонентов, и видел, как бледнеет ее лицо и вваливаются глаза, но ложное ощущение процедурного порядка мешало ему предложить ей сесть, хотя беспокойство начинало охватывать его. Совершенно непроизвольно, про себя он хотел, чтобы ее срезал какой-нибудь дошлый заводчанин, или металловед, или еще кто-нибудь… срезал не по сути (сам стан — продукт работы всего полуторатысячного коллектива!), а на мелочи, на ляпсусе — без них проектов не бывает, это абсолютно ясно… Он морщился про себя, глядя на ее округлый живот, отяжелевшие плечи, и вспоминал, как она отрезала ему в частном разговоре: «Мне нужен ребенок, Лазарь Рудольфович, и никто не запретит мне иметь его! На это ваша власть не распространяется!..»

От кого-нибудь, а от нее — опытного руководителя конструкторского отдела — они не ожидали такого выверта. Из деликатного разговора на тему о вероятном виновнике вышла такая оплеуха себе, что тошно вспомнить. Сплетни взбудораженных женщин удалось лишь наполовину пресечь, пустив контрслухи о командировке, в которой Головко якобы находилась в момент, так сказать, «моральной неустойчивости»… Вообще, вся история бросала двусмысленное пятно на институт, и невозможно было даже скрыть эту слишком заметную женщину хоть на полгода с глаз: работой она занималась самоотверженно, и отдел аккордно штурмовал правительственный заказ с яростью альпинистов… Выхода иного, как делать хорошую мину при плохой игре, не оставалось… И вот он сидел, морщился про себя и приветливо позволял задавать, задавать бесконечные вопросы беременной женщине, бледной и вспотевшей от двухчасового поединка… При этом, однако, не забывая — не дай бог! — быть всегда лицом к представителю министерства, молча сидевшему в крайнем кресле первого ряда…

Поединок переходил в решающую стадию. Черенцов видел, как напряглись вены у докладчицы, и зло шептал впереди сидящим: «Принесите воды! Объявите перерыв!» Его возмущало и то, что представители завода задавали мелочные, не по сути вопросы, и то, что сотрудники Людмилы Леонидовны отмалчивались по углам, предоставляя ей тяжкую нагрузку отвечать на все комплексные проблемы стана… Он хотел было громко потребовать хотя бы получасового перерыва, как в передних рядах все смолкли — и слово взял представитель министерства.

Это был холеный самоуверенный мужчина со сливочным лицом и мясистым подбородком. Он сразу повернулся спиной к развешенным чертежам, закрыв квадратной фигурой и их, и докладчицу, и размашисто начал:

— Товарищи! Предлагаемый проект стана холодной прокатки, судя по многочисленным возражениям и замечаниям присутствующих, явно не находится на современном уровне требований. В эпоху научно-технической революции мы обязаны, — и тут он обвел широким жестом всю аудиторию, — думать не о завтрашнем, а о послезавтрашнем дне. Практика показывает, что от момента окончания проекта до ввода в строй проходят пять — семь лет. Предлагаемый цех окажется в хвосте тенденций времени. Идеи его, конечно, неплохи, но производительность, а самое главное — отсутствие полной автоматизации — не позволяет надеяться, что он окажется творением впередсмотрящего… Полное исключение ручного труда, минимум операторов и оснащенность электроникой — вот чего требует от нас время…

Черенцов слушал, и в нем закипало возмущение: к чему клонит ответственный товарищ? Сам он работал на блюминге, который десять лет как гордо называется «автоматом», но электронику до сих пор не могут отладить. Оператор сидит на стане, как фокусник, рычагами регулирует усилие валков, шестым чувством схватывает разогрев заготовок… Разве не понятно, что в проекте заложено максимум того, что может дать сегодня серийное приборостроение?

— Применять морально устаревающие решения, в то время как за рубежом скорость стана приближается к шестидесяти метрам в минуту, это расточительство государственных средств. Нужно переходить на новую качественную ступень, товарищи. А по настоящему проекту, к сожалению, этого не видно… — представитель министерства снисходительно повернулся в сторону главного инженера и с округлым жестом закончил: — Хотя, конечно, поисковая работа проделана значительная…

И по тому, как главный инженер бисерным почерком что-то торопливо писал в блокнот и как оживленно-одобрительно загудели присутствующие, Черенцов понял, что где-то сверху, в незримом, невидимом конкурсе мнений и экспертиз, данный проект уже стал рассматриваться лишь как вариантный. Может быть, ему пока нет равного по готовности, но где-то идет работа с ориентацией на послезавтра, на десять лет вперед, и дано указание притормозить аналогичные, пусть добротные, но сегодняшние проекты… Так сказать, синицы в руке сейчас уже не интересуют…

Он посмотрел на Людмилу Леонидовну, сидящую на краешке стула в полуоборот к залу. Лицо ее было бледно-желтым, отсутствующим, а пальцы машинально сжимали зеленую школьную тетрадку с бесполезным теперь уже докладом…

— Товарищи! Я категорически не согласен! — Черенцов вскочил, и крышка сиденья оглушительно хлопнула, мгновенно установив тишину. Лица — с вожделенными папиросами в губах — разом повернулись в его сторону.

— Выходите, выходите… Это начальник второго блюминга. Я вам говорил о нем, — главный инженер торопливо пояснял представителю министерства.

Черенцов шел между рядами стареньких фанерных кресел, слышал досадливый шепот и недоумения, а сам не сводил глаз с женщины, чье бледное лицо в обрамлении коротких, с проседью волос казалось ему похожим на лицо его матери: она была такой же в войну, в одиночестве солдатки, в напряжении ежедневных поединков ради своих детей… Только в эту секунду он поймал это сходство и шел, еще не выстроив стройных аргументов, но чувствуя, как нужна его поддержка сейчас этой женщине, что никогда не просила его сочувствия… Да, он будет бороться за ее детище, он готов сам не за пять, а за два года пустить стан в холостом пролете своего цеха, он докажет, что она права — эта женщина — независимая, замкнутая, отчужденная…