Мельцер жаждал крови. Он приказал расстрелять десять римлян за каждого убитого немца. Фашисты начали хватать с улицы Разелла и прилегающих улиц первых попавшихся людей…

Улица Аппия Антика — самая древняя из консульских дорог, которая связывала Рим с провинцией. Древний закон запрещал когда-то хоронить усопших внутри города, поэтому обе стороны дороги превратились в свое время в большое кладбище. Примерно в километре от древних ворот Порта Сан-Себастьяно, откуда берет начало Аппия Антика, возвышается древняя церквушка.

Направо от маленькой церквушки начинается неширокая Виа Ардеатина — Ардеатинская дорога. Сюда, к катакомбам Сан-Каллисто, Сан-Себастьяно и Санта-Домитилла, в ночь с 24 на 25 марта 1944 года подъехало несколько легковых автомашин и крытых грузовиков с эсэсовцами.

Из машин вышли подполковник Капплер, майор Хенке, полицмейстер Карузо и другие офицеры. Эсэсовцы, спрыгнувшие с грузовиков, выстроились в шеренгу, Капплер поднял руку, требуя внимания.

— Господа, партизаны совершили преступление в Риме. Как вы знаете, погибло тридцать два солдата вермахта. Наш фюрер приказал жестоко покарать преступников. Сегодня здесь будут расстреляны триста двадцать человек. Выполнение этой почетной акции возлагается на вас. Будьте безжалостны! Помните, что перед вами не старики, женщины и дети, а враги великой Германии! Расстреливать приговоренных будете в затылок из своих личных пистолетов. Поэтому запаситесь достаточным количеством патронов. Хайль Гитлер!

Подполковник подошел к полицмейстеру Карузо.

— Когда прибудет первая партия, синьор Карузо?

— С минуты на минуту, герр Капплер. Я хотел вас предупредить, что мои ребята немного переборщили. В тюрьме Реджина Чиели находятся не триста двадцать, а триста тридцать пять человек. Что будем делать?

— Я не виноват, синьор Карузо, что вас не научили в школе считать как следует. Будут расстреляны все, кого сюда привезут. Отсюда никто не должен уйти живым. Рейху свидетели не нужны. Кстати, вы позаботились о том, чтобы привезли достаточное количество взрывчатки?

— Да, подполковник.

— Пускай ваши саперы заранее заложат ее в пещеры. Все должно быть взорвано, синьор Карузо. Эта операция целиком на вашей ответственности…

Пастух Никола д’Аннибале, или нонно Никола, как его называли деревенские жители, гнал свое маленькое стадо к полянке, которая лежала справа от Ардеатинской дороги. Там росла особенно сочная трава. Нонно Никола был очень стар и в свои ночные бдения уже не выходил один. Его всегда сопровождал внук Сильвестро, которому исполнилось девять лет. Мартовская ночь была прохладной, хотя это и не очень ощущалось, потому что не было ветра. На бархатном небе крупными блестками переливались звезды. Было очень тихо. И вдруг со стороны пещер донеслись выстрелы и крики.

— Сильвестро, ты никуда не уходи и попридержи овец, — тихо сказал старик внуку, — а я пойду посмотрю, что там случилось…

По узенькой тропинке нонно Никола добрался до вершины холма. Внизу начинались пещеры. На поляне перед ними было светло от фар автомашин, которые стояли полукругом. Подъехал грузовик. К нему подбежали солдаты и стали сбрасывать людей прямо на землю. Пастух увидел, что люди эти были связаны друг с другом веревками или проводами. Люди корчились на земле, а дюжие солдаты тянули их за веревки в черный зев пещеры. Потом раздались выстрелы…

— Что там, нонно? Можно, я пойду посмотрю?

— Не ходи туда, Сильвестрино, там страшно. Но запомни это место. Немцы убили здесь ни в чем не повинных людей.

Стадо медленно побрело от Ардеатинской дороги. Издалека доносились выстрелы. Затем все стихло. А потом небо вдруг будто бы раскололось. В предрассветной мгле раздался взрыв, и столб дыма поднялся над Ардеатинскими пещерами.

— Святая Мария, спаси невинных и покарай злодеев!

Никола д’Аннибале взял за руку внука и засеменил быстрее за овечьим стадом…

Подполковник Капплер возвращался в Рим по Аппии Антике в автомашине вместе с майором Хенке. Майор, откинувшись на заднем сиденье, разглагольствовал:

— Ну вот, подполковник, вы начинаете потихоньку исправляться: и вы и ваш заместитель. Майор Петер Кох провел вместе со мной артистическую операцию. После премьеры «На дне» состоялась премьера на римском кладбище— хоронили актеришку, который в качестве «человека» посмел оскорблять офицеров рейха. Театр уехал. Гастроли закончились и вряд ли возобновятся. Макаронники трусливы как зайцы. Стоило щелкнуть их по носу, и они разбежались по кустам. Вы тоже молодец, подполковник. Так оперативно расстрелять три с лишним сотни человек… Ювелирная работа!

— Я выполнял свой долг солдата, майор.

— Совершенно верно. Поэтому вместо Восточного фронта вас ждет чин полковника, не меньше! Приношу вам самые искренние поздравления.

— Благодарю. Однако я устал. Давайте помолчим, майор.

— Конечно, конечно… Я бы вас попросил только подойти завтра, то есть уже сегодня, в комендатуру. Некоторым образом продолжение ардеатинского спектакля. Будет расстреляна за связь с партизанами Людмила Южина.

— А почему ее нельзя было прикончить вместе со всеми в Ардеатинах?

— Опять вы прямолинейны, подполковник. Ну разве так можно? Сегодня саперы взорвали пещеры, чтобы никто не мог добраться до трупов. Мне же, наоборот, необходим труп этой партизанской девки. Для чего? Очень просто. Его отдадут безутешному отцу господину Южину, а мои люди посмотрят, кто придет на ее похороны.

— А вам что-нибудь удалось узнать от нее?

— Мне — нет, несмотря на обработку физическую и психологическую. Но сейчас, именно в этот момент, у фрейлейн Людмилы сидит один святой отец, который узнает от нее все, что мне необходимо…

Нет, это не было страшным сном. Медленно возвращавшееся сознание порождало все усиливающуюся боль. Саднило обожженное лицо, на губах запеклась кровь, ломило вывернутые руки. Людмила попыталась повернуться на каменном полу узкой, как траншейная щель, камеры, куда ее, бесчувственную, бросили после допроса. С трудом перевернулась на живот, поползла к стене, около которой глаза различили очертания тюремного топчана. Преодолевая мучительную боль в руках, приподнялась над краем топчана, перенесла ставшее непослушным тело на голые доски, прикрытые какой-то драной рогожей. Память безжалостно начала прокручивать кадры минувших событий.

Нет, она совершенно не ожидала, что двое штатских грубо вырвут сумку и газету с текстом листовки, заломят руки и втолкнут в невесть откуда подъехавшую к тротуару машину. Потом надменный, с жабьим лицом офицер будет долго допрашивать ее через переводчика. Сначала угощая сигаретой и предлагая чашечку кофе за «небольшую услугу, о которой никто не узнает». Услуга — это предательство друзей, выдача явок, адресов конспиративных квартир. Так прошли целые сутки. Три часа допроса, час — перерыв. Три часа допроса, час — перерыв… На другой день настроение майора испортилось. Он страшно орал, обзывая ее словами, которые постеснялся перевести переводчик. Потом пришел второй эсэсовец, говоривший на ломаном итальянском языке. Он выворачивал ей руки. Потом майор жег ей лицо сигаретой. О, какая боль и запах жженого мяса! И мысль о том, что Стефан увидит ее лицо, изуродованное ожогами… Она стонала, но ничего не говорила. А потом вдруг перестала чувствовать боль. Наступило какое-то одеревенение. И ей стало все безразлично. Словно сквозь сон дошли до нее слова эсэсовца: «Играешь в Жанну д’Арк! Посмотрим, какая ты Орлеанская дева!» Он вызвал двух здоровенных солдат, и они потащили ее волоком. А потом она уже ничего не помнила…

«Как болит все тело… Стефан, если бы ты знал! Надо мной надругались, изуродовали. А я хотела быть матерью твоих детей. Как же теперь?»

Скрипнула дверь, щелкнул выключатель, на потолке загорелась засиженная мухами тусклая электрическая лампочка. Людмила закрыла глаза. Открыв их, она увидела сидящего рядом с топчаном старенького падре с крючковатым носом и запавшим беззубым ртом. Интуитивно она начала одергивать в клочья разорванное платье, пытаясь прикрыть голые ноги. Священник встал и закрыл ее рогожкой. Тихо шамкая, заговорил: