Подполковник открыл глаза. Новый приступ мигрени заставил его поморщиться и крепко выругаться. Мысли вернулись к текущим событиям.
«Конечно, Маккензен в чем-то прав. Больше четырех месяцев в Риме действует подпольная партизанская группа, которая взрывает склады, убивает офицеров вермахта, и я со своим отделом ничего не могу сделать. Партизаны не оставляют никаких следов! Словно привидения из страшной сказки: появляются, стреляют, взрывают, поджигают и как будто бы проваливаются сквозь землю. Не помогает и агентура. Впрочем, разве это агенты? Паршивые макаронники! Умеют только клянчить деньги и сигареты, а дела не делают. Навербовали черт знает кого! Одна „Орхидея“ что стоит! „Орхидея“! Надо же было дать такую кличку старой ведьме, торгующей в своей дыре разбавленным вином и краденым барахлом. Впрочем, она-то еще ничего. Все-таки сумела кое-что пронюхать! Узнала, что в группе действуют сбежавшие из концлагерей русские военнопленные, которыми руководит какой-то „Серебряный“… А какой толк от того, что „Серебряный“? По всему городу развесили объявления: „Русская банда! За голову каждого — триста тысяч лир!“ Никакого эффекта! А тут последние события, одно загадочнее другого…»
Печальный ход мыслей подполковника прервали продолжительные телефонные звонки. Телефон стоял в передней. Морщась от боли, которая, казалось, раскалывает голову пополам, Капплер сунул ноги в шлепанцы, набросил на плечи мохнатый халат и, волоча простреленную партизанской пулей ногу, направился в переднюю. В трубке зазвучал картавый голос дежурного по комендатуре:
— Господин подполковник, господин комендант приказал явиться в комендатуру на совещание в двенадцать ноль-ноль. Совещание будет проводить специальный уполномоченный ставки майор Отто Хенке.
Вот этого-то совещания больше всего на свете не хотел Капплер. Майор Хенке, приземистый, с жабьим лицом шатен, прибыл в Рим из берлинской ставки гестапо расследовать три загадочных случая.
Первое происшествие случилось около двух месяцев тому назад. Ночью в комендатуру позвонили из полицейского участка на Тибуртине — грязной римской окраины. Полиция сообщила, что ею обнаружены два немецких офицера, один из которых убит наповал, а другой тяжело ранен. Капплер примчался на место происшествия вместе со своими помощниками. И убитый и тот, который умер через час, оказались офицерами абвера[1] прибывшими из Берлина. После короткой остановки в Риме они должны были лететь в Африку— в расположение армии Роммеля. Тот, который еще был жив, успел пробормотать, что в них стрелял эсэсовский майор, с которым они познакомились в траттории «У Джино».
Подробности пребывания в траттории трех офицеров вермахта выбивал из хозяина заведения сам Капплер. Захлебываясь кровью и слезами, тучный синьор Джино с десяток раз слово в слово повторял одну и ту же историю. Да, действительно тратторию посетили два синьора офицера, которые принесли с собой коньяк, хороший французский коньяк, как потом убедился Джино, убрав со стола опорожненную бутылку. Потом к этим двум подсел еще один синьор, очень высокий и сутулый, тоже офицер с нашивками СС. О, они долго сидели и выпили столько «Фраскати», что этого количества вина с избытком хватило бы на шестерых. Потом около полуночи они куда-то уехали, разбив несколько фужеров и не заплатив за разбитую посуду.
Допрос ничего не дал. Синьор Джино лишился нескольких зубов, а подполковник Капплер получил неприятнейший нагоняй непосредственно из Берлина.
Правда, в руках подполковника была еще одна улика, о которой он тогда, сам не зная почему, никому не сказал. Когда Капплер осматривал лежащих в канаве офицеров, он заметил под погоном одного из них — того, который был убит, — небольшой, сложенный вдвое листочек бумаги. Уже сидя в машине и развернув листочек, он прочитал написанные по-немецки каллиграфическим почерком четыре слова: «С приветом. Друг Германии».
Точно такое же послание он обнаружил и на трупах унтер-офицера и солдата ночного патруля, которые были убиты ровно через две недели после первого происшествия в одном из тихих переулочков неподалеку от улицы Номентана. Опять началась нудная процедура опроса всех живущих в домах, чьи окна выходили в переулок. Информация, которую получил Капплер, была из рук вон плохой. Несколько человек, которые проснулись после того, как тишину ночи разорвала автоматная очередь, и выглянули на улицу, увидели при ярком лунном свете два распластанных тела в мундирах, лежащих на мостовой, и быстро удалявшуюся от них фигуру монаха в темной рясе и круглой шляпе, какую обычно носят иезуиты.
На вопросы Капплера и его помощников, что собой представлял этот монах, все свидетели в один голос заявили, что он был «очень высокий и сутулый». Подполковник не мог, разумеется, не обратить внимание прежде всего на это совпадение в двух происшествиях: «очень высокий и сутулый». «А не одно ли это лицо? Чем черт не шутит…»
К третьему случаю Капплер не имел никакого отношения, во всяком случае, он всеми силами пытался убедить в этом свое начальство. Три недели тому назад из Берлина пришел запрос в отношении майора интендантской службы Франца Ноймана, который был командирован в Рим для отбора и отправки из Вечного города в Германию партии картин для какого-то высокого нацистского босса. Нойман из Берлина выехал, но в Рим не приехал. Во всяком случае, он не явился, как предписывалось, в римскую комендатуру и словно в воду канул. Никакие розыски не помогли. Ни среди живых, ни среди мертвых майора не оказалось… К этим происшествиям прибавились и другие: взрыв склада с боеприпасами неподалеку от виллы Ада, угон трех грузовиков, побег большой группы русских военнопленных из пересыльного лагеря… При побеге началась перестрелка между охраной лагеря и неизвестными, хорошо вооруженными людьми, видимо партизанами, которые прикрывали отход пленных. Когда к охране лагеря на грузовиках прибыло подкрепление, короткий бой уже закончился. Лагерная охрана собирала своих убитых и раненых. Партизаны, словно сквозь землю провалившиеся с пятью десятками пленных, оставили трех убитых — одного итальянца и двух русских, тоже бывших военнопленных. Капплер читал их «Фольо нотицие», «удостоверение личности», отпечатанные на плохой пишущей машинке, где говорилось, что одного из них зовут Николаем, а другого — Ильей. Все трое убитых были вооружены новыми автоматами немецкого производства…
Правда, майора Хенке, видимо, не очень интересовал факт побега пленных. Из Берлина он прилетел в связи с загадочным убийством двух офицеров и пропажей третьего. Именно этими делами он начал заниматься с места в карьер. По приказу свыше подполковник Капплер передал майору основную агентуру римского гестапо. Хенке ежедневно подолгу беседовал с несколькими агентами, причем некоторых из них после разговоров выносили окровавленными или потерявшими сознание. Капплера к своим делам он не допускал.
Подполковник пришел в комендатуру минут за десять до начала оперативного совещания. В комнате уже было накурено — хоть топор вешай. Подчиненные, повскакав с мест, защелкали каблуками, вытягивая руки. Капплер ответил им жестом, который больше напоминал жест отчаяния, чем традиционное гитлеровское приветствие, и, нечленораздельно пробормотав «Хайль Гитлер», сел на свободное место около окна, где было больше свежего воздуха.
Совещание началось в двенадцать ноль-ноль. Полковник Маккензен и майор Хенке вошли вместе. Майор был немногословен. Брезгливо морщась, он заявил, что Центр выражает совершенно справедливое недовольство неудовлетворительной работой римского отделения гестапо в «открытом городе», где безнаказанно убивают немецких офицеров, где они бесследно пропадают; что он, майор Хенке, имеет специальные полномочия на проведение чрезвычайных мер по уничтожению римского партизанского подполья и что подполковник Капплер вместе со своим спецотделом поступает в соответствии с указаниями Центра в полное и безоговорочное его подчинение.
