– Ай, ночаррр эррремчик! Какой паррршивый хурда-мурда!

Хмурый сюжет, с остатками меда в бидоне, сидит индифферентно и без признаков человеколюбия взирает на приближающихся к нему длинного, грустного Кашчея и нахально радостного, мордастенького коротышку Штыка. Идут они в ногу, грозно, плечом к плечу, как матросы в кино «Мы из Кронштадта», сурово глядя на бидон с медом.

– Дя-адь… дай мэнэ, нэшчастному сыротке мядку! Хушч лязнуть бы мядку-у! – издалека канючит Кашчей.

А Штык смачно харкает у прилавка и делово объясняет:

– Слухай, классовая враж-жина, ежли щас не угостишь кореша медком, я тебе прям в бидон харкану! Ка-ак штык, мед с сифоном жрать будешь!!

Но шантаж кулака-мироеда угрозой уничтожения его сифилисом тут же прерывается, поезд отправляется. Голубь, который, интересуясь природой, гуляет позади прилавка сигналит. Я швыряю грушу в творог, вызывая этим всплеск эмоций торгашей. Это напрочь вырубает бдительность соседей сюжета.

А Штык с Кашчеем, будто до упора завожделев меда, с утробным стоном «и-и-иэ-э-эх!!!» хватают бидон с двух сторон и тянут с прилавка! Ошалев от такой наглости, целиком захваченный могучим буржуйским инстинктом, кугут вскакивает на ноги и цепляется за бидон мертвой хваткой жлоба собственника!

Перегнувшись через прилавок, забывает жлоб о классовых ориентирах партии и не сразу удивляется тому, что бидон держит только он, а Штык с Кашчеем держат его самого за рукава пиджака, потому что бердана, с разрезанной лямкой «встает на светлый путь коллективизации», быстро удаляясь к поезду вместе с Голубем!

Мы рвем когти вслед за Голубем, прикрывая его от тех, кто не думает о том, что и по христианским, и по марксистским заповедям мы спасаем сребролюбца от стяжательских искушений, избавляя его от геены огненной и раскулачивания, что геены не мохначе. И тут…

– Атас! Ай, шайтан! – вскрикивает Мыло… Да что тут атасить! Наперерез Голубю, отрезая его от уходящего поезда, выскакивает откуда-то взявшийся, здоровенный жлобина мент! А позади нас, как свирепое стадо африканских носорогов, грузно и грозно топают сапожищами, засидевшиеся за прилавком барыги, не способные проникаться ни христианской, ни большевистской моралью отказа от сребролюбия!

И только один зыбкий шанс светанул Голубю: запузырить в ментовскую харю бердану с гронями, в расчете, что это задержит лягавого, пока будет он подбирать рассыпанный сармак… так ящерица, жертвуя хвостом, спасает голову. Ведь ни один мент не променяет сумку полную хрустов на вшивого беспризорника, с которым потом хлопот не оберешься.

А гроники-то тем временем тю-тю… ведь бердану подхватит кто-то из нас, бегущих следом… а попробуй-ка поймать еще и его! И Голубь на бегу взмахивает сумкой… но вдруг мент, громыхнув матюгами, подняв тучу пыли, с яростным ревом катится по пыльной дороге, так как откуда ни возьмись стремительно сигает ему под ноги не знакомый чернявый и худенький оголец!

Голубь с берданой прямиком к поезду подрывает, а мы, шарахнувшись в сторону, оббегаем мента и стремительно, обгоняя собственные тени, отрываемся от преследователей, цепляемся за подножки набирающего ход поезда, а там – через буфера, по лесенкам, на крыши, где можно отдышаться от стремительного бега!

Вместе со мной запрыгивает на подножку оголец, который сиганул менту под ноги. И уже с крыш наблюдаем мы, как преследователи по одному отстают от поезда. Либо не могли догнать уходящий поезд, либо не захотели участвовать в остросюжетной погоне по крышам вагонов идущего поезда, как в кино, где Игорь Ильинский…

Разглядываем неожиданного спасителя нашей операции, едва не ставшей провальной. Оголец, как оголец, наших лет… чернявый, ловкий, с нахально озорной чумазой ряшкой, на которой ярко сияют карие глазищи, оттененные длинными ресницами. Не успев отдышаться, он уже прикалывает на всю катушку, оживленно жестикулируя и шухерно перекручивая феньку с хохляцкой балачкой.

– …та я же ж с самохо початку бачив, шо задумалы залетки фрайернуть кухута з мэдом. Дывлюсь на то я зацикавлено та бачу: дуже гарно пацаны змаклевалы, тильке мэнта нэ бачуть, який их попередь наклюнув, та тэж усик шо воны маклюют, та за тую будку свою будку ледве-ледве сховав, та звид циля ливеруеть, як тихра лютая, шоб уловить их с хрошамы!

Тэж маклюю зараз, шо нэ отмзаться вам бэз мэнэ, а шоб вас выручать – трэба на шальную хлять! Ось я з переляку мэнту пид копыта як бремкнусь!.. – озорно прикалывает оголец, сияя карими глазищами на лукавой ряшке. И в приколе изображает в лицах и мента восемь на семь и себя и каждого из нас. Сгально и не обидно! Козе понятно – гнилой заход светил: или хабар теряли, или попух бы Голубь, если б не лихой финт этого огольца…

– Голубь! – как руль, он первым протягивает руку огольцу, а после представляет нас.

– ЕжАк! Это – по-хохляцки. А по-кацапивски – Ёжик! – с забавной важностью представляет себя оголец, отвешивая церемониальные поклоны. И уточняет:

– Я не украйнець – я хохол!

– Яка ж тому разница? – удивляется Штык.

– Дуже богато разницы: вкрайнцы – це сумуючии, а якы шухерны – це хохлы!

– Подвалишься к нашей бражке или как?.. – спрашивает Голубь Ежака и нас: – Как вовкЫ за це дило бачат?

– Человек человеку волк, а волк волкУ друг и брат! – заявляю я. Остальные тоже галдят радостное согласие.

– Завждый радый до гарной компании причипиться, дэ вовкЫ хроши мають! – весело отвечает Ежак. – Та шоб було с кем жартуваты, як у анекдоти: «Спыймалы менты хохла та кацапа…» И давай Ежак прикалывать анекдоты, один за другим на сгальной украинской феньке! То ли талант у Ежака особенный, то ли настроение после фартовой отначки шухерное, но от каждого анекдота мы в лежку лежим, повизгивая и постанывая, потому как нормально смеяться сил нет.

И затертые анекдоты, но с ежачиными гримасами по-другому слушаются. А как ввернет Ежак в анекдотец смачное словечко хохляцкое вся кодла, держась за животики, со стонами по крыше катается. От дефлектора до дефлектора. Это такие трубы вентиляционные из каждого купе на крышу. А на трубе – крышечка конусом, чтобы дождик туда не капал. Под трубой в купе – тарелка железная на винте, регулировать вентиляцию.

Хорошо придумано: без дефлекторов на крышах было б не уютно. Голубь тоже ржет над приколами, но успевает делом заниматься: навар считает внутри сумки, чтобы ветром не сдуло. Штык тоже любит сгальной прикольчик выдать и Ежака подначивает ревниво:

– Ха, на таком сгальном языке, по натуре, не токо прикольчик, а приговор, где тебе вышак ломится, если послушаешь, то вместе с прокурором, ка-ак штык, ржать будешь!

Сдвигает Ежак черные брови, щурит длиннющие ресницы, да как выдаст наизусть, да выразительно:

Вот, и слова те же – украинские, над которыми мы только что ржали, а схватывает за сердце от тех слов тоска пронзительная… Что за сила в стихах настоящих?! И сыпятся на Ежака наши восторги:

– Ну, даешь!

– С таким талантом и на свободе?!

– Ярар бакши!

– Ото я и ховору, шо мошча!

– Ка-ак штык – силища!

– Ты что ли это сочинил?

– Ни. Це Тараса Шевченко вирши, – солидно отвечает Ежак, довольный впечатлением. И контратакует Штыка: – Ось, то-то… Нэ балакай, шо цей язык тильке для анекдотыв, як ций биндюжник: «Побачив кореша биндюжник та размовляить: «Же-о-оря, нахрен ты по-кацапивски»… И изображает Ежак на шухерной мордахе такое искреннее удивление простака биндюжника, что мы заглушаем хохотом финал анекдота, не услышав сути, а от этого становится нам еще смешнее…