Второе открытие – внезапно (для сторонних людей) обнаружившаяся партийность того или иного вполне себе приличного литератора. Сейчас-то это, разумеется, никого не волнует, а на выходе из СССР многими еще воспринималось как выразительная характеристика личности, и людям зачем-то хотелось знать, что такой-то светоч нашего (впрочем, позднейшего) освободительного движения вступил, оказывается, в КПСС в 1987 году, еще, считай, подростком.

Но Бог с ней, с партийностью, тем более что из последующих словарных изданий я эти сведения удалил как малозначащие[551]. Поговорим о других кульбитах судьбы. Я вот, например, вспомнил сейчас Петра Агеевича Кошеля, которого знал в 1980-е еще Петей и который мне казался тогда весьма многообещающим поэтом. А тут – смотрю в 1990-е, смотрю в начало нулевых – прямо-таки книжка за книжкой: «История телесных наказаний в России», «История российского терроризма», «История российского сыска»…

Не хочу ни в кого бросать камень. Тогда чего только не составляли, чего только не писали для заработка. Я и сам, уже случалось рассказывать, переводил корейские духовные песнопения. Так что Пете, тонкому в молодости лирику, никакого укора нет. Но почему все-таки именно сыск, именно телесные наказания?

Истинно, скажу я вам, истинно неисповедимы писательские пути на переходе от развитого социализма в недоразвитый капитализм.

Выверяя сведения для очередного «Путеводителя» по новейшей русской литературе, позвонил очень известной писательнице, одной из первых – скажу максимально обтекаемо – в нашей жанровой прозе. И писательница, избалованная восторгами миллионов своих читательниц, была, мне показалось, тронута вниманием человека из толстожурнального мира, в общем-то от нее очень далекого. Слово за слово, шутка за шуткой, так что, когда разговор подошел уже к концу, она неожиданно предложила: «А давайте я вам свою книжку подарю. Но, – и тут она помедлила, – именно ту, какую вы у меня больше всего любите. Говорите же быстрее – какую?»

Ваши действия? Невозможно же вот так вот взять и признаться, что ни одной ее книжки я не читал, вернее, начинал читать одну, потом другую, и обе на полпути к миттельшпилю бросил. Или все-таки возможно?

Но чуткой собеседнице и этого моего минутного замешательства было довольно. Поэтому простились мы, разумеется, вполне корректно, но никакой книжки в подарок я, как вы догадались, не получил.

И еще о писательской любознательности и доброжелательности по отношению друг к другу.

Ко мне в редакционный кабинет входит очень даже неплохой прозаик, давний автор «Знамени». Но никак не мой приятель, что в контексте этой новеллы важно.

Здороваемся, и он спрашивает, да нет, скорее утверждает: «Вы только что издали очередной путеводитель по современной литературе». «Верно», – соглашаюсь я. «И вроде бы я тоже туда попал», – напирает мой собеседник. «Да разве же вы могли туда не попасть?» – развожу я руками. «И он продается у вас в первой комнате у входа». Я и тут не могу поспорить, и писатель, глубоко в нашей редакции уважаемый, меняет тональность на просительную: «А нельзя для меня ту страничку, ну, где про меня, отксерить?»

«Ксерокопировать», – мысленно поправляю я ненавистное мне слово. А вслух говорю: «Вся книга вам, значит, не нужна?»

«Да на какой они мне все!»[552] – отмахивается мой визитер от нежданной напасти.

Автор что курица. Снеся заветное яичко (выпустив книжку), безумно нервничает, прихорашивается, квохчет, – обратите, мол, внимание, полюбуйтесь, прочтите, ведь эта книжка для того и написана, чтобы многое, почтенные граждане, изменить в ваших взглядах.

В эту пору автор смешон. И почти непереносим для окружающих, так как способен с увлечением говорить только о своем дитятке и все человечество делит на две (увы, неравные) части: на тех, кто его книжку уже прочитал или, по крайней мере, купил, и тех, кто ее никогда не купит и никогда не прочтет. Причем автору (почти) все равно, хвалят его или бранят – главное, чтобы прочли, обратили внимание.

Потом начинают идти рецензии, – как правило, неравнодушные, толковые, иногда блестящие, но трепетный автор видит, что полюбоваться-то полюбовались, но ничего, ну решительно ничего ни в мире, ни даже во взглядах рецензентов не переменилось. Книжка ими уже поставлена на полку – с тем, чтобы никогда уже более к ней не возвращаться.

И автор как-то скучнеет. А к дитятку своему охладевает. Даже забывает, что именно он написал – ну, не в целом, конечно, а в подробностях, в деталях, которые, как ему казалось, уж из его-то памяти не уйдут ни при каких обстоятельствах. В этом смысле я верю поэтам, которые при публичной читке перевирают свои собственные старые стихи и благодарно изумляются, если кто-то из зала начинает им подсказывать. Мне и самому уже по необходимости случалось несколько раз забираться в «Жизнь по понятиям», чтобы вспомнить, что там написано о том или ином предмете.

Мой диалог с Россией опять не состоялся, глумливо повторяет автор сам себе золотые слова Сергея Юрьевича Юрского. Ничто ведь, оказывается, не изменилось – даже в жизни самого автора. А он-то думал, он-то рассчитывал, он-то горячился!..

Что же остается? Сладкое воспоминание о времени, когда эта книга писалась, и автор сам про себя в особо удачные часы тихонечко вскрикивал: ай да, сукин сын, ай да… И ясное понимание, что только эти часы в его жизни и были счастливыми.

Вот ведь как интересно – за последние два десятилетия почили в бозе едва ли не все гиганты советской книжной индустрии. Рухнул «Прогресс»[553]. С молотка ушел «Московский рабочий»[554]. Дало деру от «Литературной газеты» ее фантастически богатое издательство – со складами, автопарком, домом творчества и дачными городками. Дотлел «Современник»[555]. И «Советскую Россию»[556] не спасла перекостюмировка в «Русскую книгу». Давно ничего хорошего не слышно о «Правде». Лишь редко-редко подает жиденький голосок «Художественная литература». И разве не скукожились – по отношению к прежнему своему величию – «Молодая гвардия» и «Детская литература»[557]?

Все расхищено, предано, продано?.. Может, и продано – но, сколько я слышал, почти всегда за какую-то чепуху, за копейки, ничтожные в сравнении хотя бы с рыночной стоимостью тех зданий, какие когда-то занимали мамонты пятилеток. Даром ли даже и громких судебных процессов никто в связи с этим затевал.

Единственное известное мне исключение – издательство «Советский писатель»[558], которое последний его директор (и, разумеется, романист патриотической складки) Арсений Ларионов сумел-таки тишком приватизировать. И ведь пострадал, бедолага, – 16.01.2008 он был признан обвиняемым по уголовному делу, возбужденному по статье 159 ч. 4 УК РФ (мошенничество в особо крупных размерах), а 6.07.2010 решением Пресненского районного суда Москвы осужден на шесть с половиной лет лишения свободы.

Разумеется, условно.

К чему я об этом рассказываю? К тому, что за эти же сумасшедшие десятилетия в Москве не погиб ни один (вы слышите – НИ ОДИН!) толстый литературно-художественный журнал. Уж сколько нас хоронили, а мы всё (и все) живы. Не смейтесь – но даже «Молодая гвардия», известная исключительно своим жидоморством, и та жива, о чем нам не забывает напоминать одна, правда, только нынешняя «Литературная газета».

Ergo? Да хоть два «ergo»!

Первое – мы еще расчихаемся на ваших похоронах.