Но это я забегаю вперед, так как надо было решить еще вопрос о ведущем. «Бэлза, к сожалению, как раз в этот вечер занят», – грустят мои собеседники. И тут Гусман принимает волевое решение: «Вот вы и будете вести, Сергей Иванович. Да, да, вы!» Я снова пугаюсь, посмотрите, мол, на меня, говорю. «Ну и что? – напирает Юлий Соломонович. – А вы на меня посмотрите. Я мало того что тоже, как и вы, не красавец, так у меня еще и с фикцией проблемы. А ведь веду же!..»

Вот, собственно, почему я десять лет подряд выходил на сцену Политехнического ли, другого ли большого зала столицы, чтобы открыть торжественную церемонию награждения очередного лауреата премии «Поэт».

И еще, надеюсь, выйду.

На торжественных церемониях вручения премии «Поэт», а их было уже десять, зал вставал дважды.

Первый раз, когда награду получала Инна Львовна Лиснянская[515] – и это понятно: прекрасная поэтесса и человек исключительный, так что о ней в нашей стране просто некому было сказать дурного слова.

А второй раз, когда премией увенчали Виктора Соснору и это решение как раз раскололо литературную публику, ибо значительная ее часть и ныне на дух не принимает не только его поэтику, но и тот романтический образ стихотворства, что в Сосноре воплощен.

Тем не менее, когда, впервые после восемнадцатилетнего, кажется, отсутствия в столице, он, окончательно потерявший уже не только слух, но и голос, появился на сцене Политехнического, встали все. И восторженные его поклонники, и завзятые скептики, и те, кто в зале оказался случайно.

Встали перед Поэтом. И простите мне заглавную букву – без нее не обойтись, когда говоришь о человеке, вся долгая мучительная жизнь которого ушла в стихи, и только в стихи, пусть даже они, случалось, были записаны и сплошной строкой.

«Я все понимаю, конечно, – сказал уже после вечера Евгений Абрамович Бунимович[516], – и я тоже, конечно, встал.

Но вообще-то мне это кажется неправильным. Нет, не так: архаичным и каким-то допотопным. Ведь поэты – такие же люди, как все, а перед обычными людьми не встает никто. Верно ведь?»

Да, я знаю, есть и эта точка зрения, что среди детей ничтожных света, быть может, всех ничтожней именно поэт и что вести он себя должен, соответственно, скромнее и на отношение к себе рассчитывать не патетическое.

Всё так. «Но, – ответил я Евгению Абрамовичу, – каждый поэт, близки нам его стихи или нет, имеет право хоть раз в жизни увидеть, как люди встают при его появлении».

Пусть это допотопно, но я и сейчас так думаю.

Вернемся, впрочем, к господам сочинителям, которых если что и оправдывает, то разве что вот это – они же дети.

Прекрасный поэт не так давно опубликовал в «Знамени» свою подборку. Заезжал неделею раньше за авторскими экземплярами, а теперь завернул вот за гонораром. Заглянул и ко мне – чтобы уважение оказать. Душа-человек, говорун, обаяшка, так что на огонек собрались и мои товарищи.

Разговариваем. И он вдруг с неожиданной тревогой спрашивает: «А куда NN подевался? Что-то я его уже несколько лет в печати не вижу». Мы переглядываемся, и я беру со стола свежий номер журнала. «Вот, – говорю, – видишь: твои стихи открывают номер, на третьей странице. А со страницы 46-й идет как раз подборка твоего (и нашего) NN…»

Это я рассказываю в ответ на замечание, что, в отличие от прозаиков, поэты не просто пишут друг о друге, но еще и читают друг друга.

Верно, скажу я. Читают. Но кто по преимуществу? Поэты молодые или, как бы это выразиться, не вполне статусные, не вошедшие еще в совершенные лета. Что же до артистов в силе, то исключения, конечно, встречаются, как им не встречаться?

Но я сам не раз видел, как до колик пугается замечательный XY, когда на какой-нибудь литературной вечеринке к нему движутся с книжкою наперевес. Или вот YZ. Уж сколько уговаривал я его о совместном ведении липкинского семинара. Год за годом – ну ни в какую. А тут вдруг вроде поддался. Я усиливаю напор, и, видно, переборщил. «Погодите, – говорит, – но это же значит стихи читать надо…» – «Да ладно вам, – отвечаю я, уже поняв, что дела опять плохи. – Не обязательно съедать весь арбуз, чтобы почувствовать его вкус. Я почитаю, конечно, повнимательнее, буду ассистировать, а вам достаточно в рукопись заглянуть, чтобы понять, поэт ли перед вами и что ему сказать».

Не прокатило. Так что вели в этот год семинар совсем другие люди – отличные, понимающие поэзию, но не настолько, как мы с YZ, измученные сомнительными чужими стихами[517].

Читаю воспоминания шестидесятников, воспоминания о шестидесятниках и, грешен человек, завидую.

Тому, как тесно у них в одной компании сплетались поэты и архитекторы, актеры, музыканты, физики, художники, да кто угодно, телефонными перезвонами, совместными гулянками и скоротечными перекрестными романами подтверждая единство среды. И даже, простите мне эту высокопарность, единство культуры.

У нас, это я говорю уже о своем поколении, не то. И люди из соседней сферы, если они, конечно, не чьи-либо однокашники, в писательском застолье редкость. Ими хвастаются, их берегут, их ценят, но с ними, вот что я заметил, почти не разговаривают: вроде бы и не о чем. Интересуются только своим и своими – ну, в лучшем случае, прозаики поэтами, а поэты прозаиками. И все вместе, хотя уже более прохладно, критиками – исключительно, правда, литературными, благо в нашем поколении еще почти все критики с равным успехом (или неуспехом) пишут и о стихах, и о прозе.

Тогда как у тех, кто помоложе, совсем беда. Как на автобусной экскурсии: девочки – налево, в кустики, мальчики – направо, в березняк. То есть если в городе N одновременно проходят поэтический фестиваль и какие-нибудь посиделки прозаиков, можно быть уверенным: в одну компанию они не сольются. Даже на предмет выпивки и всё тех же скоротечных романов. И презентации у всех свои, отдельные, и премиальные церемонии тоже, и критику поэзии почти совсем не о чем больше говорить с критиком прозы.

Это, объясняют мне, тренд естественный – ко всё пущей специализированности и – как это по-русски? – фрагментированности культурного поля.

Может быть. Но позавидовать тем, в чьей жизни всё было иначе, тем более хочется.

На Форуме молодых писателей (на этот раз не в Липках, а в пансионате «Звенигородский») кто-то подарил свою первую книжку. И в аннотации – сам же, как это у нас принято, автор, наверное, и написал – сказано, что имярек, мол, «дерзко ворвался в современную поэзию».

Ну-ну И дело не в самохвальстве, оно-то как раз простительно. «Скромность – самый верный путь к неизвестности», – любил повторять Сергей Владимирович Михалков, и как с ним не согласиться?

Дело в том, что времена, когда в литературу врывались и можно было действительно, проснуться знаменитым, кажется, давно миновали.

На что уж дерзок Виктор Пелевин, но и то… Наш журнал, зная, что идет на риск, напечатал его первую повесть «Омон Ра». И что? Тишина в зале, только буркнул кто-то, что «Знамя» опустилось до фантастики. Тогда напечатали «Жизнь насекомых». На этот раз отклики, в основном бранчливые, а то и ернические, появились, конечно, и какая-то известность у Пелевина образовалась – но среди литературных критиков по преимуществу.

Можно, разумеется, сказать, что русские, дескать, дураки, своих гениев вовремя оценить не умеют. Но и французы… Тогда, в ранние 1990-е, европейские издатели делали ставку на новых писателей из России, и у «Знамени» совместно с одним французским издательством был даже проект «Дом на Никольской», где вышло три или четыре книжки наших молодых авторов. А вот Пелевина наши французские партнеры отвергли. Да ну, – сказали, – фантастика какая-то. Несерьезно, мол…