Эта двойная перспектива делает дневник Тургенева исключительным источником для реконструкции его переживаний, которые не столько «отражались», сколько, так сказать, откладывались на его страницах. По словам Лежена, «дневник – это серия датированных следов» и особый фильтр, через который процеживается душевная эмпирика, а «если видеть в нем автопортрет, он более всего будет напоминать карикатуру» (Lejeune 2009: 179).
Жадный поиск доказательств собственной исключительности, без веры в которую жизнь лишается смысла, яростная требовательность к себе, тягостное самокопание и придирчивая оценка своего соответствия абстрактным критериям и идеальным образцам, которые не просто заимствуются ready-made из внешних источников, но подвергаются интенсивной интериоризации, рефлексии и переосмыслению – весь этот психологический рисунок совершенно необычен по меркам русского XVIII века, но хорошо знаком тем, кто читал великую прозу следующего столетия.
6
Если измерять литературные репутации дробью, где в числителе будет количество и значимость научных трудов, посвященных тому или иному автору, а в знаменателе – объем наследия, от него оставшегося, то итоговая цифра, которую мы получим для Андрея Тургенева, окажется запредельно высокой. Уже более ста лет о нем пишет множество исследователей, в том числе такие признанные классики, как Александр Н. Веселовский, Ю. М. Лотман, В. Н. Топоров и В. Э. Вацуро. Между тем за свою короткую жизнь Андрей Иванович успел напечатать лишь три стихотворения и несколько переводов.
Корпус его оставшихся неопубликованными текстов также не поражает масштабностью – в него входят две дюжины мелких стихотворений, фрагменты незавершенных переводов, три речи, произнесенные им в Дружеском литературном обществе, около сотни писем и его главное произведение – дневники 1799–1803 годов, документ исключительно интересный с историко-психологической точки зрения, но едва ли представляющий собой художественный шедевр. К тому же дневники до сих пор остаются неопубликованными и известны читателям только по цитатам в научной литературе и по публикации М. Н. Виролайнен, появившейся в 1989 году и включившей в себя менее пятой части общего объема.
Первоначально интерес историков литературы к Андрею Тургеневу определялся его близостью с Жуковским. «Элегия» Тургенева была напечатана Карамзиным в «Вестнике Европы» в 1802 году за полгода до посвященного Андрею Ивановичу перевода «Сельского кладбища» Грея, выполненного Жуковским (см.: ВЕ 1802 XIII: 24; Вацуро 2002: 20–73). Еще через полгода, летом 1803-го, Андрей Иванович внезапно умер – кладбищенский колорит обеих элегий и мотив ранней безвестной смерти, составляющий главную тему первого шедевра Жуковского, слились в сознании читателей с печальной судьбой юного поэта и сформировали его образ (cм.: УС: 109; о месте этого перевода Жуковского в истории русской поэзии см.: Топоров 1981; Вацуро 2002: 20–73 и др.). В 1837 году Александр Тургенев печатно вспомнил о покойном брате, написав, в частности, что его дружба «с Жуковским не была бесплодна для юного гения» (Тургенев 1969: 118; ср.: Зейдлиц 1883; Резанов 1906–1916 и др.). Именно в этой связи к его фигуре и обратился Александр Н. Веселовский в книге о Жуковском, до сегодняшнего дня остающейся одной из лучших русских литературных биографий.
Ученого интересовал в Жуковском душевный строй поэта «чувства и сердечного воображения», психологический тип человека «эпохи чувствительности». В Андрее Тургеневе, которому посвящена целая глава монографии, Веселовский увидел человека того же плана, «только более страстного, менее рассудочного» (Веселовский 1999: 54). Исследователь отметил свойственный Тургеневу культ дружбы, его склонность к меланхолическим переживаниям и апологию детских воспоминаний. По своим литературным вкусам и пристрастиям Тургенев, по мнению Веселовского, «опередил Жуковского» – биограф специально выделил увлечение Андрея Ивановича Шекспиром и способность, вопреки критическим замечаниям Жуковского, оценить значение фантастики в «Макбете», над переводом которого Тургенев работал весной 1802 года (Там же, 54).
Особое внимание Веселовский уделил любовным переживаниям Тургенева. Реконструировать историю любви Андрея Ивановича по доступным исследователю источникам было невозможно, в его распоряжении были только письма Андрея Тургенева к Жуковскому и геттингенский дневник Александра Тургенева. Однако ученого волновали не столько фактические детали романических увлечений героев, сколько их эмоциональный колорит: любовные переживания Тургенева он рассматривал на фоне юношеского чувства Жуковского к Марии Николаевне Свечиной. По определению Веселовского, «Андрей Тургенев – это Ленский avant la lettre» (Там же, 77).
Веселовский стремился прежде всего обнаружить единый Zeitgeist, объединявший Жуковского и Андрея Тургенева, поэтому он несколько затушевывал различия в их темпераменте и душевном устройстве. Материал, которым он располагал, очень способствовал такому смещению – в письмах Жуковскому Тургенев вольно или невольно ориентировался на реакции адресата (в письмах Андрею Кайсарову, не говоря уже, например, о письмах к Константину Булгакову, он выглядит во многом по-другому), а Александр Тургенев, на чьи записи также мог опереться биограф, был по своему складу в известном смысле ближе к Жуковскому, чем к старшему брату. С дневником Андрея Ивановича Веселовский еще не имел возможности познакомиться, хотя и знал про его существование.
Тургеневский архив в то время хранился у потомков Николая Ивановича, третьего из четверых братьев Тургеневых. В середине предшествующего десятилетия исследователи получили доступ к его материалам (см.: Фомин 1906; см. также: Фомин 1912), а в 1912 году он перешел в собственность Академии наук. С дневниками Андрея Ивановича и его перепиской с Кайсаровым и родителями на первых порах начал работать В. М. Истрин, готовивший для многотомной серии «Архив братьев Тургеневых» тома, связанные с юношескими годами Александра Ивановича. Материалам, касающимся непосредственно самого Андрея Ивановича, предполагалось посвятить отдельный том (Истрин 1911а: 104). К этой работе приступил Е. И. Тарасов, но революция и Гражданская война не дали довести ее до конца.
Разыскания Истрина отразились в цикле статей, напечатанных им в «Журнале Министерства народного просвещения» (см.: Истрин 1910а; Истрин 1910б; Истрин 1911б; Истрин 1911с; Истрин 1913), и прежде всего в монографии «Младший тургеневский кружок и Александр Иванович Тургенев» (см.: Истрин 1911а), вошедшей в состав второго тома «Архива братьев Тургеневых» и до сих пор остающейся главным источником сведений об Андрее Тургеневе для всех, кто не имеет возможности познакомиться с неопубликованными рукописными источниками.
Ученый подробно описал и масонский круг Ивана Петровича Тургенева, и окружение его сыновей, которые остались чужды мистическим увлечениям своих предшественников, предпочитая духовным книгам современную литературу, но переняли жажду самосовершенствования и особую атмосферу моральной требовательности, отличавшую московских масонов. Истрин также обратил внимание на индивидуальные различия в характерах и литературных воззрениях членов Дружеского литературного общества и показал, что с отъездом Андрея Ивановича из Москвы этот круг стал распадаться.
В описании литературной позиции Андрея Тургенева Истрин в основном следует Веселовскому, подтверждая его тезисы новым материалом. Он, в частности, ввел в оборот полемические высказывания Тургенева о Карамзине, но недооценил их принципиальный характер, не решившись оспорить устоявшиеся представления о карамзинистской ориентации тургеневского кружка (Истрин 1911а: 70–76). Чрезвычайно подробно исследователь осветил влияние на обоих Тургеневых современной немецкой литературы, а говоря о шиллеризме Андрея Ивановича, высказал мнение, что Тургенева интересовала «главным образом не идейная сторона, не сила протеста, а сторона психологическая» (Там же, 81)[24].
