– Ты какого Моне имеешь в виду? – хитро прищурилась Кристина. – Клода или Эдуарда?

– Того, который «Завтрак на траве» написал.

– Они оба написали, сначала Эдуард, затем Клод.

Кристина перегнулась через мужа, взяла с тумбочки планшет и забила в поисковике название картин.

– Вот, смотри, это «Завтрак на траве» Эдуарда Мане. Видишь, здесь пара обнаженных дам, зато кавалеры при полном параде. Это обстоятельство особенно позабавило парижскую публику, когда картину выставили на «Салоне отверженных», собравшем работы художников, которым жюри отказало в праве участвовать в ежегодной официальной выставке. Там-то и увидел картину Эдуарда Мане другой художник, Клод Моне, и полотно так поразило Клода, что он тоже создал свой «Завтрак на траве», вот этот вот, – Кристина ловко перелистнула изображение, продемонстрировав Прохору картину, о которой шла речь.

– Ничего общего между двумя этими «Завтраками» нет, кроме разве что названия и буйной зелени на заднем плане, – скептически скривился Прохор. – Только голову морочат твои импрессионисты. Тот Моне, этот Мане, и оба с «завтраком»! То ли дело Решетников. Если картина называется «Опять двойка», значит, и изображен на ней виноватый двоечник. И второй такой картины с автором почти с такой же фамилией нет и быть не может.

– Ты скучный рационалист, – надулась Кристина, снова перегибаясь через мужа и возвращая на тумбочку планшет.

– Да нет, вовсе я не скучный, скорее наоборот. Но практичный, тут ты права. Так сказать, продвинутый инвестор. Мне интересны любые необычные проекты. И название нового комплекса, который вот-вот вырастет на месте свалки радиоактивных отходов, вместе со слоганом мне тоже кажется многообещающим и необычным. И в то же время вполне реальным. «Атмосфера, в которой рождаются гении». Очень даже возможно. Почему бы не родиться гению в панельной девятиэтажке? Гении рождаются где угодно.

– Это ты о себе? – улыбнулась Кристина, с иронией глядя на мужа. – Ты же у нас гений из панельного дома!

– Некоторым образом, – туманно откликнулся Прохор. – Вырос я действительно на окраине Москвы в блочной пятиэтажке. Я, конечно, не гений, но кое-чего в жизни добился.

– В том-то и дело, что светлый ум, коммерческая хватка и гениальность – вещи совершенно разные! – горячилась Кристина. – Гении рождаются совсем в другой атмосфере! Радиоактивные отходы способствуют лишь рождению мутантов.

В пылу спора Кристина раскраснелась, ее светлые волосы растрепались, и она сделалась невероятно хорошенькой.

– А гении растут в атмосфере красоты, любви и благополучия, вот как у нас с тобой. Маленького гения надо баловать, холить и лелеять. А в суровых условиях выживания в бандитских районах можно вырастить только хваткого бизнесмена.

– И почему же ты не рожаешь мне гения? – пропуская мимо ушей откровенную подколку жены, прищурился Прохор. – Может, я больше всего мечтаю о собственном гении. Миленьком таком гении, с пушистыми ресничками, крохотными кулачками и розовыми пятками, который будет высокохудожественно расписывать пеленки.

– Опять ты о детях! – вздохнула Кристина, проводя острым алым ноготком по покрытой черным руном груди мужа. Эта тема была ей неприятна, ибо наводила на мысли, что Прохор будет принадлежать не только ей одной, но и их сынишке или, не приведи господи, доченьке. – Никуда я не денусь, когда-нибудь рожу тебе гения. Но я не об этом. Биркин, я просто хочу, чтобы ты полюбил не только приземленный соцреализм, но и другие, высокие стили искусства. На свете есть не только решетниковская «Опять двойка». Еще есть живопись голландцев, так нелюбимый тобой импрессионизм, да и, в конце концов, сюрреализм. Мы больше месяца торчим в Барселоне и до сих пор не побывали в театре-музее Дали. Почему?

– Действительно, почему? – переворачиваясь на спину и подставляя живот под ласки жены, лениво протянул Биркин. И тут же выдвинул наиболее вероятную версию: – Должно быть, туда неудобно добираться?

– Музей недалеко от нас, в Фигерасе, но дело не в этом.

Кристина нырнула под одеяло и с увлечением отдалась накатившему желанию. Под ее пухлыми губами плоть мужа на мгновение напряглась, но тут же опала. Не терпящий недомолвок, Прохор откинул одеяло и, подхватив Кристину под локти, уложил рядом с собой на подушки.

– Так в чем дело, Крис? Договаривай!

– Ни в чем, – с досадой отмахнулась она, никогда не понимавшая, как можно пустую болтовню предпочесть радостям секса.

– Я не отстану, пока не скажешь, – теребил ее Прохор.

Кристина обреченно закатила глаза, как бы поражаясь непонятливости мужа, и неохотно пояснила:

– Театр-музей Дали – местечко настолько престижное, что посмотреть на него едут поклонники со всего мира. Билеты нужно заказывать за месяц вперед.

– Чушь собачья, – наваливаясь на жену и покрывая поцелуями ее шею и грудь, пропыхтел Прохор. И, взяв в ладони ее лицо, нежно выдохнул в губы: – Мы пойдем в этот музей, когда захотим. Вот прямо сейчас и пойдем. Только немного поработаем над созданием гения.

Скука. Скука. Скука смертная. И зачем она поехала в Швейцарию? В стерильном, чистеньком Клаваделе все разложено по полочкам, расписано по часам. Вымыто, вычищено, надраено. Даже воздух пропитан хлоркой. И публика вокруг унылая. С такими кавалерами раньше умрешь с тоски, чем от чахотки. Когда врачи поставили Леночке смертельный диагноз, она нисколько не испугалась. Многие болели туберкулезом, а умирали далеко не все. Правда, мама подруги, Аси Цветаевой, не так давно скончалась от этой болезни. Зато перед смертью много времени провела в Швейцарии, на фешенебельных курортах. Цветаевы богатые и могут позволить себе любой каприз.

Леночка всегда завидовала их семье. Взять хотя бы старшую сестру Аси, Марину. Одна, без всякого сопровождения она отправилась в Париж. А ведь Марине на тот момент было всего шестнадцать лет! А ей, Лене Дьяконовой, уже восемнадцать. И чем она хуже Марины? Марине позволяют делать все, что она хочет. Профессор Цветаев во всем идет на поводу у старшей дочери. Потому что любит нежной отцовской любовью.

У Лены нет отца, зато есть отчим. Он тоже любит Лену, правда, любовью совсем не отеческой. Ну, да это даже и к лучшему. Такая любовь не только приятна, но и предоставляет возможность воздействовать на отчима, угрожая рассказать обо всем матери. Хотя мама, должно быть, и сама догадывается, потому и не выносит свою старшую дочь. Смотрит искоса, говорит сквозь зубы. А в чем она виновата? В том, что молода и отчима влечет ее юное тело? Но характер у Леночки решительный, она из всего ухитряется извлечь пользу. Одного намека хватило, чтобы отчим оставил все дела и кинулся наскребать деньги на поездку в Швейцарию.

Дьяконовы никогда не жили богато, и в гимназии скромно одетая девочка чувствовала себя изгоем. Глядя на беззаботных подруг, поедающих шоколад и небрежно оббивающих во время игры в скакалку мыски лакированных туфель, Лена поклялась себе, что у нее в жизни будет все самое лучшее. Лучшие платья, туфли, украшения. И самый лучший дом. Нет, даже не дом, а дворец. Свой замок. Она будет спать лишь с красивыми мужчинами, есть только вкусные вещи и получать от жизни одни удовольствия. Неприятности и заботы не для нее. От Лены всегда-всегда будет пахнуть духами, как от дорогой кокотки, и руки ее непременно будут ухожены, волосы завиты, а ногти покрыты лаком. Ибо она само совершенство – так говорил отчим, жарко дыша в ухо, – и достойна всего самого лучшего. Она и сама это знала. Знала всегда, с раннего детства. И поэтому Леночка нисколько не смущалась, глядя, как младшие братья и сестры лишаются самого необходимого и семья влезает в долги, собирая деньги, чтобы послать ее на лечение.

И вот она в Швейцарии. Томится от скуки в окружении туберкулезников, озабоченных исключительно своим драгоценным здоровьем, а на нее, молодую и зовущую к наслаждениям, не обращают внимания. Ее внимание особенно привлекает высокий светловолосый француз, Эжен Грендель, но с ним неотлучно находится его хлопотливая мамаша, сдувающая пылинки с обожаемого сыночка. Да и обслуживающий персонал санатория, больше похожий на тюремных надзирателей, свято блюдет нравственность своих постояльцев.