«Химпром» – одно из крупнейших российских химических предприятий.

Завод технического углерода.

Металлургический завод «Красный Октябрь» – один из крупнейших производителей металлопроката специальных марок стали в России.

«Баррикады» – машиностроительное предприятие, выпускающее продукцию оборонного назначения.

Алюминиевый завод – седьмой по величине алюминиевый завод в России.

«Тракторный завод».

«Нефтемаш».

«Нефтепереработка».

Завод органического синтеза – один из крупнейших химических заводов в Европе.

Абразивный завод, асбесто-технический и так далее…

– Мальчик, ты дорогу до «Каустика» знаешь?

– Знаю.

– А до «Химпрома» знаешь?

– Знаю.

– А до Капустина Яра знаешь?

– Знаю.

– А хорошо знаешь?

– Как свои шесть пальцев!

«У меня не тоска по родине, а тоска по чужбине», – сказал как-то Федор Тютчев, живя на территории экологически чистой империи, без призрака коммунизма, которому сам же и запретил шляться по России, ограничив его передвижение Европой[170].

И вот, когда мама взяла новоиспеченного первоклашку за руку и повела его на трамвайную остановку, я потопал за ней по утреннему асфальту. Но, оказавшись у киоска с мороженым, остановился, желая ускорить процесс конвекции[171] своей головы, и заголосил что было мочи.

– Мама, купи мне мороженое! Я знаю волшебное слово – пожааалуйста!

Но мама строго ответила:

– Нет! Ты испачкаешь школьную форму.

– Ну, мамочка, ну, купи! – схватил я ее за руку и стал тянуть к только что открывшемуся киоску, стоящему в двух шагах от остановки, где мы ожидали трелик.

Люди из очереди (все вкусное в СССР продавалось только в очередь) стали с улыбкой смотреть на меня и с упреком на маму.

То на меня, то на маму.

То на маму, то на меня.

То на маму и меня сразу.

То на круглую продавщицу, достающую из холодильного прилавка вафельные стаканчики и сворачивающую при этом губки в трубочку. То на мелочь в кошельке. То на старенькую бабульку, стоящую рядом с весами и предлагающую всем взвеситься за пять копеек. То на общественный туалет, расположившийся напротив рынка, во втором доме Аллеи Героев. То на трамвай, подошедший со стороны цирка.

То на голубое небо.

То на серый асфальт.

То на стрекозу, приземлившуюся на белый колпак продавщицы мороженого.

То на трубочку губок, сворачивающих стаканчики вафельных прилавков в круглый холодильник.

То на кошелек в мелочи.

То на весы, предлагающие всем взвесить пять копеек за старенькую бабульку.

То на рынок, притаившийся в туалете второго дома Аллеи Героев.

То на цирк, подошедший со стороны трамвая.

То на колпак, приземлившийся на белую стрекозу мороженого.

То на меня, то на маму.

То друг на друга.

То – интроспекция…[172]

Но мама сохраняла непоколебимую твердость, так как времени на возвращение домой и переодевание Дэйва в случае порчи костюма мороженым уже не было.

Я подбежал к «человеческой колбасе» и, вклинившись в нее, закричал так, что голуби, клевавшие кожуру от семечек подсолнуха, выплюнутые цыганом на корточках из кладезя золотого рта, шумно поднялись вверх и тут же приземлились вниз около газетного киоска, распродававшего свежую «Правду» в бумажном исполнении, так как через дорогу находился подвал с ватерклозетами:

– Я никогда в жизни не ел мороженое! Мама, купи, пожалуйста! Хоть сегодня – в честь Первого сентября!

В это время подъехал наш трамвай, и мама завела меня в первый вагон, где я сразу залез на кондукторское место, гордо возвышавшееся над остальными и пустовавшее, потому что тетя «с толстой сумкой на ремне, с цифрой “5” на медной бляшке, в синей форменной фуражке»[173] была занята привычным делом (обилечивая вновь прибывших пассажиров) и не заметила первоклашку, захватившего ее трон.

Без сладкого настроение мое вконец испортилось, и трамвай тронулся вперед, вылизывая рельсы сталью колес с такой же скоростью, с какой я вылизывал пломбир, если бы мне его купили.

Мы вышли на улице Краснознаменской, пересекли проспект и, нырнув в арку, подошли к школе, где уже разворачивалась торжественная линейка. Отыскав нужный класс, мама передала сына учительнице. Та поставила меня между толстым мальчиком и тонкой девочкой с бантами, превышающими окружность ее головы в полтора раза. Место мне понравилось, потому что я любил и банты, и косички.

Попрощавшись и поцеловав щеку Дэйва, мама ушла на работу. Началась торжественная часть линейки. На трибуну – в коричневой юбке и шелковой кофте бледно-зеленого цвета, с воротником Изабеллы инфанты[174] – вышла директриса.

– Дорогие дети!..

Она объяла учеников строгим, но очень лучезарным взглядом, не пропустив при этом выбежавшего откуда-то из-под ног пегого пса, тут же попятившегося назад от протянувшегося к нему указательного пальца с остро заточенным когтем, и начала всех опьянять своей речью:

– Сегодня вы поступаете в школу, носящую имя вождя всего мирового пролетариата – Владимира Ильича Ленина! Гения, присланного к нам немцами в дипломатическом вагоне, чтобы совершить революцию и освободить страну от богачей ценой отторжения в пользу Германии площади с третью населения всей России, передачи Черноморского флота, обязательством выплатить шесть миллиардов марок и пять миллионов золотых рублей! Никто! Никто из его товарищей не хотел подписываться под таким замечательным документом. Но Владимир Ильич продавил ратификацию Брестского мира[175] и добился желаемого для Германии результата, избавив нас от регионов с украинским, белорусским, эстонским, латвийским, финским и грузинским населением общей площадью в семьсот восемьдесят тысяч квадратных километров!

В благодарность за это советские люди воздвигли вождю двадцать две тысячи памятников[176] и расставили их по всей стране! Знаете, кому из людей установлен самый большой в мире истукан?[177] – попыталась заинтриговать нас головоломкой директриса. – Правильно! – одобрила она фантомный ответ незримого полиглота. – Ленину! – И тут же послала вдогонку озвученных новостей очередную хитроумную загадку: – А кто мне скажет, где находится самый большой в мире монумент «Родина-мать»?

– В Волгограде! – воскликнула девочка с патологически одухотворенным лицом отличницы.

– Неправильно! – засияла умиленно педагог, пожурив ученицу спусковым пальцем правой руки. – Самый большой мемориал «Родина-мать» находится в сердце матери городов русских[178]… – сглотнула от волнения оратор слюну, – городе-герое… – озарила она всех взглядом, – Киеве![179] – выпорхнул ответ из кладовых ее памяти, фантазии, патриотизма, коммунизма и прочих сокровищ пещеры Али-бабы, не останавливаясь на достигнутом ни на минуту. – Все прогрессивные люди Земли с восторгом и надеждой смотрят на нашу страну, идущую к светлому будущему ленинским путем, по ленинской тропе и ленинским заветам!

«И ленинским конфетам», – невольно вспомнил я ирис «кис-кис» и сломанный о них зуб.

В это мгновение пролетавшая мимо мошка, подхваченная течением теплого воздуха, движущегося в легкие возбужденной ораторши, засосалась ей в рот и, спасая собственную шкуру, растопырила крылья, перекрыв горло выступающей. От неожиданности директриса поперхнулась и кашлянула прямо в микрофон. Микрофон отозвался раздраженным эхом и затих внутри динамиков беспробудной тишиной. Отвернувшись, педагог попыталась сделать вдох и так напрягла грудную клетку, что на ее шее вздулись вены, грозя произвести кровоизлияние в мозг. Но букашка-буржуашка уперлась всеми своими конечностями в гортань коммунистки и, выдержав возникшее спонтанно давление, выиграла первую часть битвы с Голиафом. Для повторения подвига Давида ей оставалось вылететь из горла великанши, отрубить говорящую в микрофон голову и предоставить трофей публике[180]. Но, сжалившись над посиневшей начальницей, завуч медленно-медленно… неторопливо, не спеша… опустив взгляд и завернув уши в трубочку, подала той стакан воды, уже представляя себя в директорском кресле.