Анфиса отложила белье. Смущая пацана своими гладкими белыми ляжками, как была, с задранным подолом, подошла к Юрке и заглянула в ведро:

— Мало того что горох, так еще и мерзлая насквозь.

— Лучше такая, чем совсем никакой.

— Ишь ты, философ. Знаешь что, Василек, ты ее водой залей и отставь пока. Отмокнет — легче чистить будет. Нам все равно раньше бинты прокипятить нужно, — Анфиса сердито посмотрела в сторону Битюга: — Правда, с таким костровым кипятка до второго пришествия не дождешься. Опять, боров ленивый, сырых дров натаскал. А теперь вон сидит, как ни в чем не бывало, тушенку в одну харю трескает. Ни стыда ни совести у человека.

— Они вчера у полицаев обоз отбили. Так командир распорядился, чтобы всем, кто в акции участвовал, по банке трофейной выдали, — пояснил Юрка с плохо скрываемой завистью.

— Да я не хуже тебя за эту историю знаю. Вот только Лукин свою тушенку с теми же ранеными разделил. А этот! А надымил-то, зараза. Даже здесь не продохнуть.

— Я щас сбегаю, теть Анфиса, поищу сушняка.

— Да отдохни ты, Василек. С самого ранья крутишься как угорелый.

— Ничего, нам только на пользу, — копируя слова и интонацию Митяя, улыбнулся Юрка и в очередной раз скосил глаза в сторону Клавдии.

И то сказать — девушка была удивительно хороша. Кареглазая. Высокая. Ладная. Не обращая внимания на Юрку, она продолжала заниматься стиркой, но даже и в этом прозаическом занятии движения ее были столь легки, размеренны и даже красивы, что пацан невольно залюбовался ее работой.

Перехватив мальчишеский взгляд, Анфиса понимающе хмыкнула и игриво поинтересовалась:

— Васька! А тебе Клавка нравится?

— В каком смысле?

— Чудак-человек! Да какой тут может быть иной смысл? Как женщина?

Юрка смутился:

— Ну, допустим, нравится. А чего?

— Да просто удивляюсь я тебе. Наши-то кобели, едва Клавку завидят, начинают хвосты петушить, гоголем ходить. Хиханьки-хаханьки. А ты наоборот — шарахаешься, как черт от ладана. Смотри, девки такое обхождение не одобряют, — Анфиса озорно прищурилась. — Между прочим, она мне уже сама жаловалась.

— На что жаловалась?

— Мол, теть Анфиса, а почему это наш Васёк на меня — ноль внимания, фунт презрения?

— Да чего вы врете-то?

— Ничего и не вру. Может, конечно, не прямо такими словами сказала, но общий смысл…

— Ладно, некогда мне тут с вами, — сконфуженный Юрка отмахнулся от явных провокаций и направился в лес за дровами.

А довольная, охочая до интриг Анфиса добрела по воде до своей юной напарницы и, принимаясь за стирку, как бы между прочим озвучила:

— Какой хороший паренек у нас завелся. Правда, Клавка?

— Обыкновенный.

— Обыкновенный вон на берегу сидит. На твои голые коленки облизывается. А Васька — совсем другое дело. Эх, жаль, годков маловато. Был бы хоть на парочку лет постарше, уж я бы тогда…

— Чего бы ты?

Хмыкнув, Анфиса подошла к девушке и нашептала на ушко, чего именно.

Клавдия залилась краской, вспыхнула:

— Да ну тебя! Вечно такое ляпнет — хоть стой, хоть падай!

— А тут, Клавка, говори не говори, а против природы не попрешь. Кстати, для меня-то Васька малость недозрелый, но вот для тебя — самое то!

— Что ты глупости говоришь? Ему небось еще даже пятнадцати нет.

— Ой, а сама далеко ли ушла? — хохотнула Анфиса.

Но, тут же посерьезнев, тяжело вздохнула и совсем другим тоном добавила:

— Э-эх, милая. Да если эта война проклятущая еще на год, а то, не дай бог, на все два протянется, нам, бабам, только такие мужички и останутся. Пятнадцатилетние.

— А как же Василий Иванович?

— А при чем здесь Чапаев? Ты это на что намекаешь?

— Я и не намекаю. Просто…

От гнева у Анфисы расцвел на щеках яркий румянец:

— Да чтоб ему в ближайшем бою яйца отстрелили! Чапаеву вашему! Что ты вообще в этом понимаешь?! Соплячка! Или, может, в самом деле вознамерилась всю войну целочкой проходить? Ага, размечталась!

— Да ты чего, белены объелась?

— Может, и объелась! Досыта! По самое не могу!

Анфиса сердито схватила очередную гимнастерку и, вымещая волной накатившую ярость, с ожесточением принялась возюкать ее о железо. Рискуя протереть чье-то подвернувшееся под горячую бабью руку обмундирование до дыр…

К новому имени Юрка привыкал долго. Недели три, никак не меньше. Но деваться было некуда, ситуация тогда возникла именно что из разряда «назвался груздем».

Когда в феврале Михалыч на пару с Битюгом доставил голодного, замерзшего, чудом выбравшегося из блокадного города паренька пред светлые очи комиссара отряда товарища Прохорова и предъявил единственный обнаружившийся у того документ — пропуск учащегося ФЗУ Василия Лощинина, Юрке ничего не оставалось, как подтвердить новую биографию. Мнилось ему, что в противном случае даже и полуправда сыграла бы не в его пользу (сын врага народа!). А уж заикнись Юрка сдуру про ВСЮ правду, в условиях военного времени та потянула бы, самое малое, на препровождение «куда надо». А может, и того круче — до ближайшего оврага.

Потому-то пионер Юрий Алексеев и соврал. Едва ли не впервые в жизни и сразу по-крупному. Соврал, глядя в лицо коммунисту.

И тот ему поверил. И все окружающие поверили. И по первости Юрке было мучительно, невыносимо стыдно.

Но, как известно, со временем человек ко всему привыкает.

Вот и Юрка привык. И совесть его постепенно не то чтобы успокоилась — скорее, затихла. До поры.

Юрка приволок из леса охапку хвороста, сбросил возле костра и, демонстративно не замечая жрущего Битюга, опустился на колени, взявшись раздувать едва теплящиеся угли.

Битюга он невзлюбил сразу. Еще со дня их первой встречи на минном поле, когда тот цинично советовал Митяю не брать Юрку в отряд по той причине, что партизанам самим жрать нечего. С той поры, затаив в душе обиду, он старался по возможности избегать общения с этим здоровенным (косая сажень в плечах), нелюдимым, грубого юмора парнем. По первости, правда, удивляло, что по имени Битюга в отряде почти никто, за исключением командования, не называет. Но, освоившись и приглядевшись, он обнаружил, что несмотря на все Битюговы геройства — а партизанил тот лихо и как-то исключительно фартово — парня в отряде сторонились многие. Настоящих друзей у Битюга не было, существовал он среди своих вроде как наособицу, но подобным обстоятельством ничуть не тяготился. Скорее наоборот — такое положение вещей его словно бы устраивало.

А вскоре Юрка оказался невольным свидетелем странного разговора, состоявшегося между Акимом Гавричковым и Хромовым. Он и не собирался подслушивать — само вышло.

Как-то ночью в шалаш, в котором квартировали Юрка, Лукин и Хромов, заглянул Аким. Сергея не было — он заступил в охранение. А вот Юрка, хотя давно и крепко спал, в какой-то момент проснулся, разбуженный громким шепотом двух спорящих людей.

— …По-моему, ты излишне сгущаешь краски, Аким. Он, конечно, парень не без гнильцы в жилах. Но, согласись, не всякий злой, а то и просто паскудный человек обязательно должен быть врагом, предателем или шпионом.

— Заметь, Михалыч, это твои — не мои слова. Про не без гнильцы.

«Интересно, про кого это они говорят?» — заинтересовался Юрка, решив покамест не обнаруживать свое пробуждение.

— И что с того? Частенько подобные вещи объясняются всего лишь заурядными человеческими нелучшего свойства склонностями.

— Не пойму я что-то, куда ты клонишь?

— Знаешь, есть люди, которые в детстве любили бабочкам крылья, а лягушатам лапки отрывать?

— Не знаю. Не отрывал.

— Тем не менее. Но если одни в детстве наигрались и забыли, то другие такую в себе особенность, даже и повзрослев, сохраняют. У нас до войны служил подобный черт. По фамилии Синюгин. Слава богу, не в моем подразделении.

— И чего?

— Думаю, не нужно объяснять, что в нашей работе немало случалось вещей, связанных, мягко говоря, с насилием?