Внезапно он отложил ручку и откинулся на спинку кресла, почему-то испытывая томительную неудовлетворенность. Статистика! Убийства, кражи со взломом, изнасилования, ограбления. Всего лишь безличная статистика. Бешеный водоворот жизни, кроющийся за этой статистикой, оставался далеко в стороне от него, он ни разу не видел искаженного лица мужчины, бросающегося с ножом на женщину, которая только что рассталась с любовником, чтобы превратиться в статистическую единицу. Кто был этот мужчина и какой была его страсть? А дневной грабитель, особенно опасный потому, что он знал, как рискует, грабя днем, — каким был он? А девушка, которая попросила подвезти ее и с которой в машине сорвали одежду, — он не слышал ее дикого крика, когда насильники вышвырнули ее на ходу. Статистический крик. И у него пропало настроение работать над отчетом.
Сняв с полки книгу Джона Кэннета Гэлбрейта, он уселся в кресло поудобнее. Гэлбрейт ему по силам. Ему нравилось мериться силами с Гэлбрейтом. Том Метьюз однажды сказал: «Та моя речь на Багамах, когда я разделал Гэлбрейта под орех, — это все Айра. Я использовал его против Гэлбрейта». Но час спустя им овладело невыносимое беспокойство, и он отшвырнул книгу.
— Хорлер! Вы здесь, Хорлер? — позвал он.
Когда задремавший было Хорлер спустился по лестнице, на ходу застегивая белую куртку, он сказал:
— Как насчет виски с содовой, Хорлер?
— Сейчас подам, сэр.
— Принесите стакан и себе, Хорлер.
— С удовольствием, сэр.
А когда Хорлер вернулся с виски, он сказал:
— Сядьте, Хорлер. Расскажите, что новенького.
И вновь они глубокой ночью сидели вдвоем в большом доме и разговаривали о том о сем.
— Стивенсон спрашивал о вас, — сказал Хорлер.
— Хм. А кто это?
— Живет в третьем доме дальше по улице. Тот, который прогуливает английского бультерьера. Привез его прямо из Англии. Он спросил, как я думаю, будете ли вы против, если он как-нибудь к вам заглянет.
— Стивенсон? А что он такое?
— На уровне. Отец у него богач, девяносто лет и живет с любовницей. Прежде она была при нем сиделкой. Семья ее ненавидит.
— Естественно. Хм. Бойкий старичок. Отец, конечно.
— Ну да, отец. А пес у Стивенсона злой. — Хорлер усмехнулся. — Знаете шотландскую овчарку дальше по улице? Милая такая добрая собачка. Так этот бультерьер горло ей прокусил. Очень недешево обошлось.
Прихлебывая виски, Айра Гроум поглядел на редеющие седые волосы Хорлера, на кожу, начинающую отвисать под подбородком, отчего лицо казалось набрякшим. И зубы у него как будто не в порядке. А может быть, плох протез. Хорлер, коренастый бесстрашный боцман… Длинный пронзительный свист боцманской дудки! Свистать отбой! Нет, Хорлер никогда не сдаст.
— Ну, допивайте, Хорлер, а мне пора браться за работу, — сказал он. — Да, кстати. Займитесь-ка своими зубами, хорошо? А счет пусть пришлют мне.
Когда Хорлер взял поднос, он виновато потрепал его по плечу, понимая, что обратил внимание на признаки физического старения Хорлера, только чтобы заслониться от самого себя — от такого, какого он вдруг увидел на один мучительный миг. Нет, физическое старение тут ни при чем. Внешне у него все в порядке. Дело в чем-то другом, более важном. И более интересном. Ему пришло в голову, что его жизнь непрерывно идет под уклон. И очень давно — возможно, она идет под уклон уже много лет. И понял он это в Сан-Паулу, а теперь вдруг удивился.
Он бы должен просто посмеяться этому, думал он. Каждый человек в его возрасте ощущает нечто подобное. У каждого человека в жизни есть вершина, а дальше все идет под уклон. Почему же его это так озадачивает? Но только… да, где была у него эта вершина? В прекрасные дни Орденоносного Гроума, блестящего коммандера? Нет! Это было бы слишком уж пошло. Слава богу, он не из тех нудных скучающих людей, чья жизнь после войны навсегда осталась пустой. Да и вообще к чему эти интроспективные розыски? Они никуда не ведут. И все же теперь его грызла уверенность, что свою вершину он миновал до успехов на деловом поприще и даже до успехов на военном поприще.
Что за нелепость! Какая же это вершина, если он ее даже не запомнил? Не придумывает ли он все это просто для собственного развлечения? И все же… и тем не менее… под уклон — где и когда? Он расхаживал по комнате, иногда останавливаясь, и сосредоточивался с таким напряжением, что оно отзывалось болью в голове. Он должен был бы помнить голос… Чей голос? Стены должны были бы зазвучать голосами, в бледных бликах света на потолке должны были бы возникнуть лица. Голос из какой-то комнаты среди множества комнат его жизни. Некое укрытое тенями место в его сознании вдруг ярко озарится, и в этом месте контрапункт голосов, полных необузданной страсти… Голоса, внезапно ножные и ласковые, место, живущее собственной жизнью. Из всех тех мест, где он бывал, — чей голос? Сан-Паулу или Испания? Калифорния, Япония или Западная Германия? Он стоял словно зачарованный, словно ожидая, что его вот-вот коснется могучее колдовство.
В конце концов он разделся и лег. В постели, в темноте, он ожидал наступления тех минут, когда, погружаясь в сон, человек слышит тысячи шепотов. Есть тайные шепоты, и, если они становятся слышны, им можно доверять. Римские полководцы верили этим шепотам в ночь накануне битвы. Марк Антоний… голоса в ночи перед Акциумом… Эти голоса говорят правду. Но он заснул крепким сном и не просыпался до зари. Полоска света, пробившегося в щели между шторами, разбудила его, и он долго лежал в этом меняющемся свете. Потом встал, подошел к окну и посмотрел на улицу, выступившую из серого сумрака. Холмики еще не убранного снега у тротуаров. Снегоочистительная машина обнажила четкую черную ленту мостовой. Безжизненное утро. И в этот страшный час по улице шел человек в меховой шубе и шерстяной шапочке, ведя на поводке собаку. Его сосед Хендрикс. Шуба накинута поверх пижамы, низ пижамных брюк заправлен в резиновые боты. Собаку прихватило, и она вытащила его из постели. Шотландская овчарка. Пес, про которого рассказывал Хорлер, которому вцепился в горло бультерьер.
— Какого дьявола, — сказал он со вздохом и отвернулся, злясь на себя.
Айре Гроуму наскучила его жизнь? Настолько наскучила, что он разглядывает пижамные брюки, заправленные в боты? А ведь у него есть все, чего может пожелать человек. Собственные деньги. Власть и влияние. Женщины и этот чудесный старинный дом. И он недавно слышал, как кто-то с восхищением сказал: «У Айры Гроума такая самодисциплина, что рядом с ним чувствуешь себя разгильдяем». И у него есть его работа! Замечательная, полезная работа, благодаря которой в городе можно спокойно жить и растить детей. И самое главное: у него нет никаких путаных личных, обязывающих отношений — ни с кем. Никому не дано мучить его и причинять ему боль.
Он пошел в ванную и налил себе стакан воды, ища поддержки в своем сардоническом чувстве юмора. Жизнь наскучивает всем людям — вот почему они дерутся, убивают, грабят. Какой еще есть у них выход? Удивительнее другое: каким образом человечество продолжает существовать из поколения в поколение, а мужчины и женщины запрограммированы находить друг друга таинственными и, обреченные на скуку, делают одно и то же, одно и то же тысячелетие за тысячелетием. С помощью этих мыслей он привел себя в состояние иронического благодушия и снова лег.
Но он знал, каким томительно скучным будет наступающий день. И этот день был томительно скучным — с самого начала. Он еще сидел за поздним завтраком, когда позвонил Холден, адвокат, и пригласил его пообедать с ним днем — он хочет посоветоваться, кому поручить выступление на съезде адвокатов по теме «Полицейский в суде».
— К сожалению, у меня деловое свидание, Холден, — быстро сказал он.
У него не было ни малейшего желания выслушивать за едой десятки нудных цитат из Теннисона. Уж лучше пообедать одному. В этот день он пообедал в Йорк-клубе, в чинной столовой с высоким потолком, чувствуя себя огражденным от посягательств на свое одиночество. Однако трое бизнесменов, с которыми он был едва знаком, выразили намерение подсесть к нему за кофе. Он стал нестерпимо холодным и отпугнул их. Вечером был званый обед у Тома Метьюза. Его посадили рядом с супругой президента большой компании, и он так устал от разговора с ней, что то и дело повторял: «Неужели? Что вы говорите!» — лишь бы не задремать. А потом вдруг перехватил ее обиженный взгляд, сказавший ему, что она понимает, как ему надоело ее слушать, и это его расстроило. Он предвидел, что произойдет, если он, подчиняясь этому совершенно новому и непривычному настроению, будет и дальше презрительно-высокомерен с искренне к нему расположенными, уважающими его людьми. На следующее утро, уходя из дома, он выпил стопку джина.
