У вешалки, когда Шор брал шляпу, Ал сказал:

— А мне было пришла в голову сумасшедшая мысль, что вы согласитесь пойти с нами в «Баржу» послушать Санни и Брауни. Приобщитесь чуточку к нашей жизни, мистер Шор!

— Если это ваша жизнь, то я к ней давно приобщился. Они же мне ровесники, правда? — спросил он. — И в «Барже» я бывал не раз.

Они вышли из дверей гостиницы и остановились. По ту сторону улицы двое мужчин и статная блондинка вошли в бар — блондинка держала под руки их обоих. Мимо шаркающей походкой брел человек в странной, почти квадратной меховой шапке и в очках. Жидкие седые космы падали ему на воротник. Похож на нищего, сломленного жизнью эмигранта. Тупо глядя перед собой, старик прошаркал дальше по тротуару.

— О господи! — сказал Шор. — Это же Уилфред Гринберг, музыкант. Я его не узнал. Сейчас и не верится, — сказал он, — но в колледже я присутствовал на вечеринке, где играл Гринберг. А кончилось все стрип-покером, и Гринберг остался в нижнем белье. Дело было летом, но Гринберг был в кальсонах. Последние годы мы не попадались друг другу на глаза. И вот теперь он прошел мимо меня, — сказал Шор, — а я его едва узнал. Почему он вдруг стал таким старым… нет, таким чужим? Это жизнь с ним такое сделала? — Он невесело улыбнулся. — Но, может, и со мной тоже? Ведь и он меня не узнал. — Он ободряюще сжал локоть Ала. — Ну, Ал, дерзайте. Спокойной ночи, Лиза.

— Спокойной ночи, — сказала она нежно, положила руки ему на плечи и по европейскому обычаю поцеловала в обе щеки. Попятившись, он поглядел на нее странным взглядом, с тем же проблеском испуга, как в тот вечер, когда она остановила его на улице.

— Я знаю, Ал, иногда бывает очень трудно сразу шагнуть в нужном направлении, — сказал он. — Может быть, вы покажете мне вашу первую главу? Позвоните мне, хорошо?

— Нет-нет. Это значило бы непростительно злоупотребить вашей любезностью.

— Нисколько. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи. Мы чудесно поговорили, мистер Шор.

— Спокойной ночи, Лиза! — Шор подошел к краю тротуара, и швейцар распахнул дверцу такси.

— А ведь он красивый! — сказала Лиза. — Ал, он тебя полностью принял.

— Мне кажется, да.

— И знаешь, что еще? Я на него действую.

— Ты на всех действуешь, как же!

— Это другое… я такие вещи чувствую, — сказала она. — И не ошибаюсь.

— Чего ты ему наговорила, Лиза?

— Когда?

— В тот вечер, когда ходила к нему.

— Да я только про книгу с ним говорила.

— Ты сказала ему, что я зашел в тупик. Черт подери, Лиза! Это нестерпимо. Что я — калека?

— Ал, я люблю тебя.

— Ладно. Только не вмешивайся.

— Ведь теперь он готов даже работать с тобой.

— Свою работу я сделаю сам.

— Но он поможет тебе.

— Я не нуждаюсь в его помощи. Я доискиваюсь того, чего он сам не может знать.

— Ну хорошо, Ал, — сказала она и прильнула к нему, окутывая его своей нежностью, вызывая в нем угрызения и стыд. Но даже в эту минуту его занимала новая мысль: «Что сталось бы с Шором-художником, если бы читатели полюбили его, как меня — Лиза?»

— Погоди, — сказал он. — Я оставил там книгу.

— Это же дешевое издание, — сказала она, но он вернулся в ресторан.

Улыбающийся официант вручил ему книгу, и он побежал назад к Лизе.

— Мысли просто вихрем мчатся в голове, — сказал он. — Пошли!

Обняв Лизу за талию, он повел ее через улицу к машине. Потом остановился и посмотрел вокруг. Внезапно ему захотелось остаться одному, подумать, сосредоточиться.

— Ты отдаешь себе отчет, Лиза, что Шор, когда был студентом, бродил в двух-трех кварталах отсюда? Его первые рассказы навеяны здешней жизнью. Его нарушители закона… неужели он был одним из них? Что-то потрясло его именно здесь, а не позже — в Риме, Париже или Мехико. Именно здесь, Лиза! Я мог бы пройти по этим улицам… пройти по его жизни!

— Но ты же этим и занимаешься из вечера в вечер.

— Пройти через его книги. Теперь, когда я его узнал… все, что случилось с ним, должно было случиться где-то здесь. Мне бы хотелось побродить тут одному. А ты иди-ка спать.

— Я теперь не могу уснуть, если тебя нет рядом.

— Знаю, — сказал он. — Ведь и со мной — то же самое.

Он смотрел, как она села в машину и развернулась.

Задние фонари скрылись за углом. Ал зашагал в западном направлении. Все его чувства обострились. Вскоре он уже шел по улицам, где ходил и работал молодой Шор. Алу казалось, что он ощущает в себе того молодого человека, его тогдашние мысли и стремления. Однако дверей, которые открывались перед Шором и закрывались за ним, теперь нет; нет и ресторанов, куда он тогда заходил. Их снесли. На их месте высились огромные башни из бетона и стекла. Ночью тут был совсем новый город — освещенные прожекторами опустевшие башни и безлюдные улицы. Конторские служащие на ночь сбежали отсюда. Однако от золотистого ореола пустых стеклянных башен в прожекторных лучах, от боя курантов на старой ратуше воображение Ала разыгралось. Он вернулся на тропу, которую Старки Кьюниц проложил в университеты мира и по которой сам Кьюниц, озадаченный и растерянный, дальше уже не пойдет. Зато он, Ал Дилани, сумеет пойти дальше. И академический мир вынужден будет обращаться к нему — величайшему из современных знатоков творчества Юджина Шора. Он понял, насколько злободневен этот вопрос: в мире, полном преступников, кто же преступники? Священники, грабители банков, управляющие банками, уличные проститутки? Отчужденные преступники, восстановившие против себя огромную орду респектабельных преступников.

Ал свернул на Куин-стрит, миновал два залитых светом шпиля ратуши, поблескивающий в ярком свете прожекторов бассейн на широкой площади и пошел дальше на запад, к юридическому колледжу. Вот и он — за высокими копьями старинной чугунной решетки, за широкой полосой газона. Ал представил себе, что из затененных дверей выходит Шор — студент-юрист — и направляется по дорожке к старинной калитке в чугунной ограде. Для чего эта ограда? Чтобы не допускать людей к закону? Или чтобы не допускать закон к людям? Человек изучает закон и узнает, что люди неспособны жить, только лишь блюдя законы. Это пустая жизнь. Чугунная ограда вокруг сердца.

Повернув назад, к кварталам молодого Шора и его ранних рассказов, Ал вскоре оказался возле собора, среди домов с меблированными комнатами. Шпиль собора был тоже ярко освещен прожекторами, теперь этот шпиль отбрасывал свет и на улицы внизу, а тогда они были темные и таинственные.

«Хватит. На сегодня достаточно», — сказал себе Ал устало и пошел к Янг-стрит, в беспорядочно раскинувшийся праздный район неоновых вывесок и реклам. Ночь впервые в этом году была по-весеннему теплой. Ал неторопливо шагал в потоке прохожих. По сторонам тянулись закусочные, бары с гологрудыми девицами, бары с голозадыми девицами, дансинги, кинотеатры, специализирующиеся на фильмах ужасов, книжные магазинчики, предлагающие порнографическую литературу, восточные лавки и лавчонки, один из углов облюбовали проститутки и сутенеры. По улице гуськом шли восемь молодых бритоголовых буддистов в желтых одеяниях и провозглашали нараспев: «Кришна! Кришна!» А вслед за ними грациозно семенил стройный пепельный блондинчик, обмениваясь шуточками с ухмыляющимися типами в подъездах. Какая-то девица задела Ала плечом — молоденькая девчонка, проститутка в задорной шапочке, очень хорошенькая. Она бойко застучала каблучками дальше, подходя то к одному мужчине, то к другому, словно танцуя неторопливый радостный весенний танец. Потом повернула обратно и снова задела Ала плечом.

— Мне нравится твоя шапочка, — сказал он. — Чудесная шапочка.

— Другой такой нигде не увидишь, — ответила она.

— А я видел.

— Где это?

— В Париже. Я видел девчонку, такую же, как ты, точно в такой же шапочке.

— В Париже? Пойдем со мной, и снова побываешь в Париже — десять минут туда и обратно.

— Я и так опаздываю, — сказал он.

— Ну и ладно, — ответила она весело и пошла дальше.