— На прошлой неделе я страшно прогорел, — сказал сенатор. — Убыток не менее миллиона долларов. А все треклятый прииск «Золотой медведь». Я сам это дело поднял. Мы продали миллион акций, взялись бурить и ничего не нашли, и тогда я предложил прекратить работы. Тут акционеры схватили меня за горло, подали в суд. Акции упали до пяти центов… — Взглянув на Кипа, сенатор заметил, какой у него удрученный вид, и сказал девушке: — Ада, принесите ему выпить. Он меня не слушает.

— Я не хочу пить, — возразил Кип. — И я вас слушаю.

Но девушка вышла, а Маклейн, широко раскинув руки, сел на кровати.

— Так вот, — продолжал он, — знаешь, что выкинул Крайтон? Пробирается он туда с инженером, начинает бурить — и находит! А сам скупает почти все акции по пять центов. Они тут же подскочили до четырех долларов. И я прогорел.

— Понимаю ваше состояние. Это ужасно. Но я вас сейчас рассмешу. Я теряю работу из-за того, что Дженкинсу взбрело в голову сделать меня борцом.

— Так-так. Дженкинс знает, чего хочет. Он может родную бабушку в чемпионы вывести.

— Это точно, — слегка оживившись, подтвердил Кип. — Он хочет из меня жулика сделать. Обеспечить контрактом победу на нескольких поединках. Словом, очередного жулика поставить. Ему и дела нет, какой это будет плевок в лицо каждому, кто приходит в гостиницу меня повидать, порадоваться, какое важное дело сделали тем, что мне помогли. — Лицо Кипа светилось верой во всех и каждого, кто приходил в гостиницу посмотреть на него.

— Если есть из чего выжать хотя бы цент, Дженкинс случая не упустит.

— Это верно.

— Чего же ты хочешь от меня?

— Он сделает, как вы скажете.

Сенатор Маклейн тяжело перекинул ноги за край кровати, поскреб пятерней седую голову, устало вздохнул. Он поднял на Кипа налитые кровью глаза с таким видом, будто ему на шею вешают тяжелый камень.

— Послушай, Кип, — сказал он, — если тебе осточертел Дженкинс, почему ты не подашься на прииски? Рудники, прииски — вот на чем стоит будущее нашей страны, вот где открываются грандиозные перспективы.

— Уехать? — в недоумении переспросил Кип.

— Конечно.

— И все бросить?

— Мне тоже приходится ездить, куда не хочется. Бывает, ночью не спишь, мечтаешь о лете, о лососях, об охоте. Но разве я могу себе позволить отправиться на рыбалку? — Сенатор походил теперь на обиженного ребенка. — Разве я могу?

— Этой работой я очень дорожу.

— В самом деле?

— Да.

— В таком случае поладь с Дженкинсом. Если он считает, что это дело прибыльное, значит, так оно и есть. Но сперва постарайся вырвать у него чек. Понял? Вот мой совет.

— Но ведь это жульничество.

— Послушай, Кип, — мягко сказал сенатор, взглянув на смуглое возбужденное лицо Кипа, — любой газетчик скажет тебе, что все это в порядке вещей. И ничего тут не поделаешь, иной раз приходится подработать, чтобы наверстать упущенное.

— Нет, вы ничего не поняли… — пробормотал Кип.

Это было невероятно. Неужели перед ним тот, кто приезжал в тюрьму, чтобы рассказать, как люди хотят добиться освобождения Кипа Кейли, как искренне в него верят. Этот седой человек с бледным, растерянным нездоровым лицом подарил ему жизнь. Распахнул двери в мир людей значительных, достойных. А теперь оказывается, он никогда не знал сенатора по-настоящему. Да и не мог знать, если не понимал, что именно сенатор ценит превыше всего.

— Чего же я не понял? — удивленно спросил сенатор.

«Что все это грязь!» — чуть было не крикнул Кип.

— Придется мне вам объяснить, — сказал он вслух. Так странно прозвучали для него эти слова. — Как-то чудно получается. Я же привык слушать вас. — От изумления он говорил полушепотом. — Вы мне так красиво обо всем говорили, когда приезжали в тюрьму. И мне странно, что такие простые вещи приходится объяснять вам. Странный вы человек!

— Я?! — возмутился сенатор. — Я тебя вытащил из тюрьмы, устроил на работу, а сейчас, когда у тебя неприятности, дал совет поискать счастья на приисках. Что это с тобой происходит?

— Вы сделали мне великое добро, — тихо, с чувством сказал Кип. — Вы говорили со мной от имени тысяч и тысяч людей. Они этого хотели. Но выходит, вы не понимаете того, что сделали, ни даже того, что говорили от их имени.

— Что ты хочешь этим сказать? — Сенатор медленно спустил босые ноги на пол и встал, сокрушенно качая седой головой, словно только что услышал, что все, чем он живет, не имеет никакой цены.

— Я хочу сказать, — все так же тихо отвечал Кип, — что вы даже не поняли значения того, что было для меня сделано. Господи, да вы и я — мы внушили людям веру в добро. А вы об этом забыли. Забыли! — И Кип чуть слышно, будто разговаривая сам с собой, продолжал: — А ведь здесь это было, в его доме, когда собралось такое важное общество… А Новый год! Как зал был взволнован, как люди пели… — Лицо его сияло, казалось, он слышит восторженные возгласы, видит столпившихся вокруг него людей, их глаза, полные радостного удивления. — Что ж, я ухожу.

— Постой, ты не имеешь права так говорить со мной. Я тебе помог. — Маклейн с вытянутой вперед рукой ступил несколько нетвердых шагов следом за Кипом. Вид у него был жалкий, униженный. — Будь я помоложе, я бы сам уехал на прииски. Там может вдруг повезти. Можно вмиг разбогатеть. — Маклейн остановился, ноги его свело судорогой, колени подогнулись, и он присел, опершись рукой об пол.

Кип оглянулся. Ему стало жаль сенатора. И еще он подумал, что, пожалуй, как человек он всегда стоил больше, чем Маклейн.

— Прощайте, — сказал Кип. — Должно быть, вы просто отстали где-то в пути.

Летний вечер окутал его своим теплом. Он остановился у фонарного столба. Парило. В воздухе ни ветерка. Его кинуло в жар. Отирая платком влажный лоб, он сокрушенно подумал: «Сенатор просто-напросто потерял представление о том, что сам сделал. Пустой звук его красивые пышные слова». Но рокот и гул родного города словно бы доносили до него доброту и доверие людей. И вновь пробудилась в нем уверенность в своих силах. Он еще покажет Дженкинсу, как ценят его посетители гостиницы. «Если Дженкинс попытается скрутить меня, я уйду, но не раньше, чем это получит огласку».

Кипу захотелось поскорее очутиться среди людей, вновь ощутить чудесную силу своего воздействия на них. Выразить им свою преданность. Он поспешил в гостиницу и направился прямо в кабинет Дженкинса, но не застал его там. В вестибюле Кип всем улыбался, а когда поднялся в бар, тепло пожал руку Эдди. Задумчивая, мечтательная полуулыбка тронула его губы: он раскланивался с каждым, кто входил в бар. Потом спустился к Билли-Мясничку и попросил:

— Вернется Дженкинс — скажи, я жду его в ресторане.

За столиком у большой пальмы сидел лысый Джоунз, тот, что продавал в кредит готовую одежду. На бейсбольном поле красовалась его вывеска-реклама, обещавшая бесплатный костюм тому, кто угодит в нее мячом и при этом, добежав до «дома», сумеет забить очко. Джоунз сидел в обществе Трейси, секретаря клуба бейсболистов, и девушки в черном платье и красных туфлях.

— Ваш парень, Молсен, сегодня дважды запулил в мою рекламу, — жаловался Джоунз. — Опять убыток — два костюма. А публики на главной трибуне — от силы и двухсот человек не набралось. Так какой мне от них прок?

— А сколько костюмов вы так потеряли за год? — спросил секретарь клуба.

— Восемнадцать! Вы что, разорить меня хотите? Не можете крепких подающих подыскать, чтобы с вашими ловкачами управились?

Какие простые житейские мелочи занимают этих людей. Кипу хотелось отвлечь их, чем-то вдохновить. Поклонившись девушке, он подсел к столику.

— Бывает, западет тебе в память какой-то вечер, — начал он, — и все, что ты тогда чувствовал… Вот вхожу я сейчас в гостиницу и…

— А, привет, Кип, — бросил ему Джоунз и продолжал: — Так вот, если бы ты заменил Лейка на седьмой перебежке, когда по нему стали бить…

Кип пришел в замешательство. Нет, быть не может, его просто не расслышали. И с задумчивой улыбкой начал опять: