— Я тоже верю, что вы вернетесь, но… поручиться за это не могу.

— За это никто не может ручаться, даже когда мы идем обыкновенного «языка» брать.

— Я хотел сказать, что специальных знаний у вас не густо. Минимум. Для такого дела надо годами готовить. Да, обстановка, сами понимаете…

— Так ведь и любого взводного до войны годами готовили. А теперь в три месяца укладываются. И ничего, командуют…

— И на все у вас ответ готов. Моментально! — притворно нахмурился старший.

— А как же иначе? Вы сами учили: тугодумам среди разведчиков не место. А вообще-то, товарищ майор, если разобраться, я тоже годами готовился к делу, на которое теперь вызвался.

Ибрагим говорил сначала спокойно, потом все более разгораясь, словно бы прокручивая кинопленку, запечатлевшую его детство и юность, обстановку, в которой он рос, постигая смысл жизни.

Вот тесноватый, но такой родной московский двор, старинный дом. Жильцов в том доме было, наверное, не меньше, чем в полусожженной донецкой станичке, где сейчас разместился штаб. Почти все они работали вместе — на заводе «Динамо». И отдыхали вместе, принимали трогательное участие в судьбе друг друга. Никогда не забудет Игорь, как он и другие мальчишки провожали на работу отцов, братьев, сестер, шагая по утрам рядом с ними. А с какими книгами сравнить рассказы стариков, бравших власть у царя, колотивших врангелей, юденичей и колчаков!

Как-то в Москву приехал дядя — Алексей Николаевич Агишев и убедил родителей Ибрагима, что племянник должен переехать к нему. Он выходит на пенсию и сможет больше, чем родители, уделять внимания мальчишке, подающему надежды, способному к наукам, как утверждает учительница. «Пареньком надо заняться по-настоящему», — безапелляционно заявил дядя.

Алексей Николаевич с гражданской вернулся изрешеченный пулями; когда уставал, грудь самоваром гудела. Но, и выйдя на пенсию, о покое, о «тихой пристани» думать себе запрещал. Жил в небольшом городишке, а библиотеку собрал такую, что столичный профессор позавидует. Бывало, сойдутся у него прежние сослуживцы, почаевничают, а потом — споры, споры. О судьбах угнетенного индийского народа. О фашизме, который рвется к власти. О мировой революции, которая будет, непременно будет!

Это дядя заставил Ибрагима и сына своего Владлена всерьез изучать иностранные языки. Хинди, «потому что потребуется индусам братская помощь, когда будут гнать из своей страны британских империалистов и строить новую жизнь». И немецкий, «поскольку придется спасать немцев от фашизма». Хинди усваивался туго: не было преподавателя, по самоучителю штудировали. А немецким Ибрагим Аганин и Владлен Агишев овладели в совершенстве. И вот пригодилось!

— Хороший у вас дядя, настоящий! — думая о чем-то своем, сказал майор.

— Не знаю, жив ли он… — ответил Ибрагим, проглотив подступивший к горлу комок. — Война меня в Москве застала — в Бауманское поступал. И вот, помню, двадцать второго июня — телеграмма от Алексея Николаевича: «Ухожу на фронт».

Пожилой человек, списанный медиками по чистой, и — на фронт! Ибрагим тут же сам отправился в райвоенкомат. И, как обозначено в его автобиографии, с 23 июня он — в рядах Красной Армии. Побывал в переделках: узнал, что такое рукопашный, ходил с полковыми разведчиками за «языком». Когда выяснилось, что Аганин знает немецкий, направили в штаб военным переводчиком. Слушая показания пленных, он и подумал однажды, что вполне мог бы выдать себя за одного из них во вражеском тылу.

Все, что было дальше, майор знает: рапорт генералу, одобрение плана, специальная учеба, месяц в лагерном бараке для военнопленных, чтобы пообжиться среди «своих».

Когда начинался разговор майора с Аганиным, еще только вечерело, а сейчас уже ночь приглушила фронтовые шумы.

— Э-э, да мы заговорились! — сказал майор, глянув на часы. — Давайте-ка спать. В соседнем блиндаже вам королевская постель приготовлена. Это по традиции. Когда еще выспится человек, уходящий на ту сторону. Так что вы и завтра днем поспите, поблаженствуйте!

Постель действительно «королевская» — с белоснежной простыней, с полушубком поверх суконного одеяла. Но не спалось. Завтра примерно в это время он перейдет через линию фронта. Перейдет по одной из тех троп, какими уже не раз ходил с полковыми разведчиками. Только теперь он будет один. И не вернется ни через день, ни через два, как бывало раньше. Он продвинется в глубь не освобожденной еще территории — в гитлеровские прифронтовые тылы. Там он будет выдавать себя за Рудольфа Клюгера — немца, до мозга костей преданного фюреру, о чем свидетельствуют безукоризненные документы и рекомендательные письма. Он ушел буквально из-под гусениц советских танков, которые так неожиданно ворвались в Чир. У него пробивается русский акцент? О, господин комендант, это вполне естественно! Он столько лет прожил с матерью в России. У его матери выдающиеся заслуги перед немецким генеральным штабом. И брат матери, его дядя, тоже заслуженный человек — кавалер двух Железных крестов. Он командует пехотным полком и находится где-то здесь, поблизости. Собственно, ничего другого он, Рудольф Клюгер, не просит у господина коменданта, кроме содействия в розысках дяди, который решит дальнейшую судьбу племянника — сына любимой сестры. Он, Рудольф Клюгер, попытался найти дядю в районе Чира, но господин комендант сам знает, что там произошло…

Как ответит комендант? Этого не угадаешь. Дальше действовать по обстановке. Одно он знает твердо: обстоятельства, при которых могли бы состояться его встречи с «дядей» или «матерью», исключены. О том позаботились контрразведчики. Что ж, тем более настойчиво он будет добиваться этих встреч. Не угрожает ему и встреча с полицейским чиновником, который выдавал разрешение на поездку в Чир настоящему Рудольфу Клюгеру.

Итак, завтра в путь. И начало пути будет помечено знаменательной датой: 23 февраля 1943 года. День Красной Армии! Двадцать пятая ее годовщина! Обидно в такой день перевоплощаться в какого-то Клюгера, преданного фюреру. Но надо,

Линия фронта осталась позади. Все шло, как было задумано. Да вот незадача: перебираясь на западный берег небольшой речушки, Ибрагим провалился под лед. Выкарабкался, конечно, но промок до нитки, а мороз злой, звенящий. В каком-то заброшенном хлеву выжал наспех одежду. Спасение виделось в одном — бежать, в крайнем случае идти и идти самым быстрым шагом, пока хватит сил.

Сил хватило до Амвросиевки. Там он, обмороженный, видимо с температурой, предстал перед немецким комендантом и был немедленно отправлен в госпиталь, поскольку документы Рудольфа Клюгера сомнений не вызывали. Комендант обещал лично навести справки о его дяде — командире пехотного полка.

Комендант сдержал слово, и в день выписки из госпиталя Рудольф получил письмо с приглашением прибыть в Донецк — в отдел 1-Ц штаба 6-й немецкой армии. Там его встретили весьма приветливо, даже сверх меры, и вскоре он понял, в чем тут дело.

— Мужайтесь, Рудольф! — грустно сообщил оберст. — Ваш дядя, который был и моим другом, пал смертью храбpыx. Это случилось за неделю до того, как мне сообщили из Амвросиевки, что вы его разыскиваете.

О, такое сообщение было для Рудольфа Клюгера ударом: ведь именно дядя должен был решить…

— Не унывайте, Рудольф, что-нибудь придумаем, — успокаивал оберст. — А пока не смогли бы вы поработать некоторое время при штабе военным переводчиком? Не хватает их у нас. Тем же, кто из русских, доверять нельзя.

Должность переводчика открывала немалые возможности и как бы дополняла пройденную подготовку перед заброской во вражеский тыл. Тем более что никакие предварительные занятия не могут раскрыть перед тобой всех тонкостей чужой жизни, хитросплетений чужого порядка, нарушить который нельзя ни в малейшей степени, иначе провалишь себя. Да что себя? Обнажишь позицию, занятую тобой по плану командования, пробьешь строй, в котором тебе, именно тебе, определено специальное место. Временами рядом будто слышался предостерегающий голос начальника: «Не спеши, друг, вживайся накрепко, какое-то время можешь нам ничего не сообщать: ты же у нас не один. Понял?»