Мои познания в военном деле, понятно, скромны — в объеме школы военных разведчиков-радистов. Но думаю, что сейчас я правильно разбираюсь в обстановке: немецкий гарнизон готовится изо всех сил оборонять город Бельско-Бяла. И может, эта моя радиограмма — прямая и конкретная помощь нашей армии в ее стремительном продвижении на запад.

От Бельска до Бренны — около тридцати километров. Так уже близко освобождение, встреча с командирами и инструкторами части, письма из дома. Все это так желанно и близко, и так хочется дожить до счастливых дней… Но я уже немало пережила и видела за месяцы работы в тылу врага и понимаю: последние минуты перед освобождением могут стать и последними минутами жизни. Наверное, поэтому особенно долго тянутся напряженные бессонные ночи, когда остаюсь в бункере одна. Здесь, в городе, чувствую себя в меньшей безопасности, чем в лесу, в горах. Но не раскисаю, не плачу. Просто мне очень тревожно и грустно. Я должна и стараюсь быть сильной. Так мы договорились с майором. «У нас впереди еще целая жизнь! — успокаивал меня майор, когда во время подготовки к заданию мы обсуждали наше будущее и даже выбрали имя для первого сына… — Мы будем долго-долго жить вместе после войны! И ни в какой отпуск отдельно ездить не будем, так? — А я только кивала и счастливо улыбалась… — Если в какие-то дни мы не сможем быть рядом — не падай духом! — продолжал он. — Ты у нас в отряде одна, на тебя все партизаны равняются. Ты улыбнешься — всем весело. Ты держишься мужественно — у всех отваги прибавляется».

«А я и не плачу, — мысленно отвечаю сейчас майору, глядя в темноту бункера. — Мне только очень грустно… Мог бы когда и маленькую записочку прислать. Хоть бы одно слово…»

Глухо в бункере. И темно. И никого-никого, ничьего дыхания рядом. А там, наверху, в городе, — напряженный гул от проезжающих по дороге мимо дома автомашин, танков и другой военной техники. Устронь в прифронтовой полосе, и в городе все больше немецких солдат, все опаснее наше пребывание в нем…

— Ура! — тихо кричит Яничка, спускаясь утром ко мне в бункер. — Ура! Фронт вовсю движется к нам! А в Бренне такое творится! Говорят, что-то невозможное: будто начальство немецкое все сбежало и село заняли партизаны!.. Хоть что-то из этих разговоров должно быть близко к правде, как ты думаешь?! Вечером обещали приехать от Завадов. Узнаем подробности. А пока вот тебе еще одно послание, майор передал для тебя…

Ну так и есть: опять только радиограмма, только текст для шифровки. А мне, лично мне — ни слова! Ну что он за человек?! Понимаю, конечно, что вокруг него все время люди, что посылать со связным какие-то личные записки неудобно. Я все понимаю. Но сердце опять ноет — тихонько-тихонько…

Яничка уходит. Осторожно, бережно настраиваю рацию. Как-то сегодня услышат меня в Центре? Еле-еле светится индикаторная лампочка. Ну конечно, опять слышимость на три балла! Тороплюсь передать радиограмму, выстукиваю ключом четко и с возможно большей скоростью. Надо учитывать, что в городе меня легче запеленговать, чем прежде, когда рация располагалась в горах.

Передаю последние новости: «Отдельный гренадерский маршевый батальон сформирован в городе Цешин. В составе — тысяча человек. Командир батальона капитан Эмке. Вооружены винтовками и пулеметами МГ-34…»

Переключаю рацию на прием — убедиться, что первая часть радиограммы принята. Какое-то время Центр молчит, потом слышу торопливые сигналы: «КИМ, КИМ, КИМ, как слышите нас, КИМ?..» «КИМ» — это я. Переключаюсь на передачу, спешу ответить, но… Это значит, что передатчик но работает. Снова перехожу на прием, в наушниках — тишина… тишина… тишина… Несколько раз щелкаю переключателем — бесполезно. Все! Отслужил мой «Северок». Скорей всего, отслужили батареи питания. Без них и рация, и вся наша разведывательная группа бесполезная, безголосая…

Сижу, пригорюнившись, возле своего дорогого и бесценного «Севера». Не дотянул он до освобождения. А был со мной и на первом задании — возле Томашув-Любельски. И майор был там с нами. Также командиром разведгруппы…

Что же теперь делать? Даже не знаю, успели ли в Центре принять тот текст, что я передала. Что же делать?.. Скорей бы пришла Яничка. Необходимо срочно сообщить майору: рация работать не может.

Господи, какая же я несчастная! В самое горячее для разведки время передавать сведения не на чем! А они сейчас так нужны командованию!

Яничка наконец спускается ко мне, взволнованно говорит, улыбается восторженно:

— Еще один фашист сбежал! Такой был важный начальник — шеф сельской организации НСДАП, ходил «над землей», людей — поляков — в упор не видел. Сволочь такая! А сейчас сбежал со всем семейством. Вот как испугался Красной Армии!..

Увидев, что я сижу расстроенная, Яничка тут же прониклась сочувствием:

— О, Матка Боска! Что же теперь делать?! Я передам партизанам, чтобы кто-то из них срочно пришел к тебе. Почтальонка появится — она из наших — с ней и передам. Она знает, кому и что сказать. Ой, минуточку… — Яничка чутко прислушивается, делает мне знак молчать и почти неслышно выскальзывает из бункера, поднимается по лестнице к потолку.

Почти тут же послышалась немецкая речь, громыханье в дверь дома. Мысленно я видела Яничку, легко бегущую по потолку, отсчитывала секунды, необходимые ей, чтобы спуститься по лестнице и открыть непрошеным гостям.

Я очень надеялась, что никто не войдет в сарай неожиданно — Яничка все предусмотрит, и… невольно сжалась, когда почти надо мной послышались резкие окрики, глухой перестук копыт, конский храп… Кто-то из немцев, видно, задел край поленницы, дрова посыпались, грохоча, заваливая вход в бункер. Потом мне показалось, что все затихло, лишь изредка переступали, постукивая подковами по утрамбованному земляному полу, лошади…

Сколько времени я пробыла в бункере, засыпанном дровами, не знаю. От недостатка кислорода стала вялой, захотелось спать… я привалилась к стене. Как в тумане, слышала окрики солдат, топот выводимых из сарая лошадей, скрип отъезжающей повозки. Через какое-то время вдруг сладко повеяло свежим воздухом, я задышала глубоко, жадно…

Живая, быстрая спустилась в бункер Яничка, чиркнула спичкой, зажгла карбидку, склонилась надо мной участливо:

— Ну, как ты здесь? Живая? Очень перепугалась?

— Да так, немножко. Хорошо, что дрова рассыпались, загородили вход…

— Это я их рассыпала, — призналась Яничка. — Другого выхода не было. Извини, пожалуйста. Но иначе нельзя было. Немцы бы увидели бункер…

— Спасибо, — только и выговорила я. Потом повторила: — Спасибо, Яничка.

А она все всматривалась в меня:

— Ну, как ты — отошла? Я боялась, что не выдержишь столько времени без воздуха, бросишься разбирать завал… Если бы знала, каких трудов стоило выдворить отсюда эту сволочную ораву! — Она с отвращением махнула рукой.

— Ничего, я терпеливая… Только очень беспокоилась: вдруг придут партизаны, а здесь — немцы! — призналась я.

— Ну, для подобной ситуации у нас предусмотрен особый сигнал, — ответила Яничка. — Партизаны всегда, приближаясь к дому, уже знают, есть ли кто посторонний в нем или нет. — И, отходя от пережитой только что опасности, сказала спокойным, «домашним» голосом: — Пойду, приготовлю что-нибудь поесть, а то, наверное, ты проголодалась.

Яничка ушла. Я погасила карбидку. Уж очень она нудно гудела. К тому же ее специфический запах за полгода порядком опротивел и порой вызывал раздражение. Одно благо — она не коптила. С керосиновой лампой было бы сложнее…

Опять темнота в бункере. Опять я наедине со своими мыслями. И, как всегда в таких случаях, мысленно разговариваю с майором. Сейчас мне есть в чем упрекнуть его. Говорю: «Ну и „надежное“ укрытие подобрал! Ничего не скажешь… Взял бы лучше меня в горы, в лес. Там и дышать можно сколько хочешь, и убежать, спрятаться — за деревом, в кустарнике, в овраге…»

Майор, конечно, ответит так:

— Подожди еще немного. Сейчас взять тебя не могу. В горах все склоны под наблюдением у немцев. Две ночи подряд нигде не рискуем ночевать, то и дело переходим с места на место. Вот, например, вчера, когда возвращались с задания, такая завязалась перестрелка! Нас было трое, а их — целое отделение. Если бы не лес — вряд ли бы удалось нам оторваться от преследования. А бежали за нами долго…