– Дев’чки, дев’ки, мы идем к д’вчкам, – хвастался Пимке проходившим мимо мужчинам.

Рыжебородый худыш с лисьим личиком и неожиданно трезвыми глазами повернулся к нам.

– А может, с нами? – предложил зазывающе. – Знаю один милый домик…

– Шагай-ка, братка, куда шел, – сказал я холодно, – если не хочешь проблем.

Он потянулся к поясу – видимо, за ножом, но сперва глянул мне в глаза – и, должно быть, что-то в моем лице его остановило. Отступил на шаг.

– Да пусть валят, – сказал он своим товарищам, которые уже начали заинтересованно на нас поглядывать.

Я холодно улыбнулся ему, поскольку не был равнодушен к людям, чувство самосохранения которых не подводило и перебарывало амбиции. Кроме того, не хотелось мне оставлять за собой трупы, ведь Господь даровал мне умение и силу не для того, чтобы я применял их в кабацких драках.

Но как бы там ни было, Алоиса Пимке хватало лишь на то, чтобы путаться под ногами, валиться в грязь и бормотать: «Иде те д’вчки, Йоргус?» Я решил отвести его в гостиницу «Под Быком и Жеребчиком». Понятное дело, я не имел намерения делить с ним свою скромную комнату, ибо это было бы, невзирая на мою человеколюбивую природу, проявлением чрезмерного милосердия. Я рассчитывал, что Корфис запрет Алоиса в кладовой или подвале и завтра я смогу спокойно допросить его, когда он хоть маленько протрезвеет.

Корфис не был доволен, когда я заставил его превратить кладовую в камеру для Пимке. Бурчал что-то вроде: «Мало у вас в Инквизиториуме казематов, что теперь понадобился еще и мой подвал?» – но я пропустил его желчные замечания мимо ушей. В подвал же я спустился лишь следующим полуднем, поскольку желал отоспаться после непростого вечера. Впрочем, Алоис Пимке тоже спал, привалившись к стоящим у стены доскам, и я отметил про себя, что он – человек, не обделенный удачей, поскольку именно удачу, полагаю, он и должен был благодарить за то, что не выколол себе глаза торчавшими из досок гвоздями. Но, конечно, удача могла в два счета покинуть Пимке, если его ответы на мои вопросы меня не удовлетворят.

Я поставил подсвечник на пустую бочку из-под оливок (в подвале, правда, были небольшие оконца, едва выступавшие над поверхностью земли, но их тщательно заколотили досками) и разбудил Пимке пинком под ребра. Тот застонал и захлопал ресницами. Потом свернулся и захрапел снова. К счастью, я предвидел такой поворот дела и притащил ведро ледяной воды, которое теперь выплеснул на Алоиса. Тот заверещал и вскочил на ноги, таки разодрав себе щеку о торчавший из досок гвоздь.

Что ж, выходит, удачи у него чуть поменьше, чем мне сперва показалось.

– Ч-ч-что такое?! – крикнул он и обвел комнату безумным взглядом, который в конце концов уперся в меня. – Я тебе, сука, счас… – добавил Пимке со злостью, когда увидал ведро в моих руках и понял, что именно я был причиной его холодной купели.

Я же ударил его под правое колено, а когда ноги его подогнулись, добавил крепкий пинок в брюхо. Пимке застонал и сблевал себе на сапоги.

– Фу, – сказал я. – И как можно так вот вести себя в гостях?

Он отполз настолько далеко, насколько сумел, пытаясь забиться от меня в самый дальний угол. По расцарапанной гвоздем щеке текла кровь.

– Алоис Пимке, не так ли? – спросил я.

– Нет, – ответил он рассерженно. – Не знаю никакого Пимке! Я – Тобиас Шуле, сукин ты сын!

Человек с хорошим слухом и имеющий некоторый опыт в допросах не мог не отметить, что после слова «я» проскользнула едва заметная пауза, словно мой собеседник не сумел с первого раза вспомнить свое имя. Поэтому я шагнул и наступил ему на руку – ту, на которую он опирался. Покрутился на пятке, а вой Пимке заглушил хруст костей.

Я сошел с его руки, и он расплакался, прижимая ладонь к груди.

– Скотина! Ты мне пальцы сломал! – всхлипнул.

– Алоис Пимке, не так ли? – повторил я вопрос.

– Да, да, Пимке, сукин ты сын! Чего от меня хочешь? Что я тебе, денег должен?

Я присел подле него на корточки, а он постарался вжаться меж бочками, плотно поставленными у стены. Ясное дело, это ему не слишком удалось.

– Алоис, давай договоримся, – сказал я спокойно. – Я стану задавать вопросы, а ты станешь на них отвечать, стараясь одновременно не оскорблять Господа богохульствами. Если не будешь выполнять эти правила, я сломаю тебе вторую руку. А потом займусь другими деликатными частями твоего тела. Если же будешь вежлив, выйдешь отсюда и залечишь раны вином. Ты меня понял?

Он всматривался в меня расширившимися от страха глазами – и молча, но потом резко кивнул. Забавно, но мне показалось, что его страх достиг предела, когда я попросил его не оскорблять Господа. Может, в нетрезвой голове замаячила наконец-то догадка о том, с кем он, собственно, разговаривает?

– Хорошо, что мы начали друг друга понимать, – сказал я сердечно. – Хотелось бы еще, чтобы ты отвечал на мои вопросы согласно с истиной, поскольку, заметь, что и Писание устами святого Иоанна в мудрости своей гласит: «Для меня нет большей радости, как слышать, что дети мои ходят в истине»[3]. Верно?

– Да-да-да, – прохрипел он.

– Знаешь некоего Йоханна Швиммера?

– Знаю, господин, но какое ж это знание, мы просто иногда…

– Хватит! – Я поднял ладонь, а он уставился на нее с искаженным от страха лицом. – Наводнение может быть настолько же несносным, как и засуха, драгоценнейший Алоис.

По глуповатому выражению на его лице я понял, что он не уразумел и не оценил моей легкой, забавной и весьма уместной метафоры.

– Не говори много, просто отвечай на вопросы – коротко. Понял? Прекрасно! Сколько Швиммер дал тебе за помощь в похищении Илоны Лойбе?

– Нет! – воскликнул он – и вот теперь был напуган по-настоящему. – Это не я, господин, жизнью деток клянусь!

– А сколько их у тебя?

– Трое, господин, трое да еще и женка хворая… – Он прервал себя, поскольку наверняка вспомнил, что я говорил насчет чрезмерного говорения.

Забавно, у них всегда трое деток. Что это, неужто магия какая-то?

– Мне сломать тебе вторую руку? – спросил я.

– Нет, господин, молю, я не похищал той девушки, Бог мне свидетель. – Слезы на его щеках мешались с кровью и стекали по подбородку. Выглядел он жалко.

– Странно, – проговорил я задумчиво. – А мне говорили, что ты был одним из двух мужчин, которые побили охранников и забрали девушку.

– Нет, господин, о нет, это был не я! Чтобы я кого-то побил? Вы ж гляньте, как сами сумели со мной справиться – нисколько не напрягаясь…

Не укрылось от меня, что, несмотря на свое положение, он был способен находить разумные аргументы в свою пользу, а значит, обладал должной проворностью разума (или все же мощным чувством самосохранения?). Конечно, я с самого начала был почти уверен, что с похищением он не имеет ничего общего. И радовался, что первое впечатление меня не обмануло: Пимке не походил на похитителя.

– Говорили, что тебя хорошо рассмотрели, – все же сказал я, чтобы на него надавить, а он снова разрыдался и забормотал что-то неясное сквозь прижатые к лицу ладони.

– Но если не ты – то кто тогда? – спросил я. – Я вполне мог бы тебе поверить, – добавил я, будто размышляя, – но мне нужно найти истинных виновников. Слушай, Алоис, твой приятель обвиняется в ереси. Следует ли мне отправить тебя в подземелья Инквизиториума и подвергнуть официальному допросу – или ты предпочел бы поговорить со мной по душам здесь и сейчас?

– О Господи Боже мой! – застонал он. – Йонни – еретик? Вы ошибаетесь, господин…

– Обвиняешь меня во лжи? – процедил я с ядовитой сладостью в голосе.

– Нет, господин, Богом клянусь… – меж пальцев его текла кровь, смешанная с соплями. – Может, и был, может, и был, откуда ж мне знать…

– Ты ведь знаешь, кто с ним был, верно?

– Нет! Ничего не знаю!

– Алоис, ты ведь помнишь, что Мудрая Книга гласит: «Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня»[4]? Неужели ты не хочешь рассказать мне всю правду о человеке, которого, как утверждаешь, едва знаешь? Или так мало значит для тебя Господь Бог всемогущий?