– Илона? – спросил Риттер, понижая голос. – Уже появилась?

Куффельберг кивнул.

– Ох, да-да. Появилась.

После чего снова возвел очи горе и, прикрыв глаза, продекламировал с чувством:

– Такая кожа, полагаю, должна бы отливать синевой, – пошутил я, но Куффельберг поглядел на меня с укоризной.

– Сейчас сами все увидите, – сказал. – Клянусь, сердце ваше забьется сильнее. Оно так у всех здесь стучит…

Мы оставили рыжебородого актера у ограды, а сами вошли в барак. На сколоченной из досок сцене уже стояли несколько комедиантов, и еще больше их сидело на лавках, дожидаясь своей очереди. Пока что большинство даже не переоделись – а впрочем, в этом-то не было ничего странного, поскольку костюмы недешевы и обычно их надевают во время представлений, а не на репетиции.

Женщину, о которой говорили Риттер и Куффельберг, я увидел сразу. Тяжело было не заметить, ведь меж остальных актеров она сияла, будто солнце. Высокая, с длинными, волнистыми, пшенично-светлыми волосами и алебастровой кожей. Была одета в голубое платье, которое обнажало стройную шею и тесно облегало высокую грудь.

– У вас играет женщина? – с недоверием прошипел я на ухо Риттеру. – Да люди епископа с вас шкуру спустят!

Конечно, до нас доходили вести о столичных театральных новшествах, где женские роли начали отдавать женщинам, но епископ не скрывал, что считает это оскорблением добрых обычаев и что слова женщин со сцены следует произносить выряженным в женскую одежду юношам с высокими голосами. Все для того, чтобы не подрывать мораль публики и не сеять греховные мысли среди паствы.

– Иначе мы не получили бы денег, – шепнул в ответ Риттер. – Глядите, вон ее отец. – Он указал мне на толстяка в черном кафтане. – Уступил капризам дочки… Пусть девушка наиграется театром, пока может, а потом роль получит молодой Вернер.

– Надеюсь, вы ей об этом сказали?

Риттер глянул на меня искоса и ничего не ответил.

– Ага, – кивнул я. – Не завидую вам, ибо выглядит она как дама, которая знает, чего хочет…

– О да. «О женщины, вам имя – вероломство!» – процитировал он мне из своих же трагедий. – Отцом вертит как хочет. Жаль только, что старикан ходит за ней тенью: никто из нас и думать не смеет, чтобы остаться с ней хоть на миг лицом к лицу.

– А она? Была бы не против? – спросил я, поскольку из опыта знал, что женские уловки совладают с любой охраной.

– Да черт ее… ох, простите… знает, – пробормотал он. – Ей уже двадцать, отец наверняка подобрал ей дворянчика с хорошим гербом. Бога-а-атенького, – протянул Риттер тоненьким голоском. – Раньше или позже купит себе зятька.

Илона воздевала руки к небесам и, глядя куда-то вдаль, признавалась Богу в тоске по любимому. У нее был низкий, но приятный голос и – если только мое грубое ухо верно различало – прекрасная дикция. Остальные актеры стояли, глядя на нее, будто на икону, а юноша рядом даже прикусил кончик высунутого языка.

Я улыбнулся.

– Кровь – не водица, – сказал. – Гляньте на того парня, – незаметно указал на юношу.

– Йоханн Швиммер, – хихикнул Риттер. – Нынче на сцене они изображают пару влюбленных, и я готов биться о заклад, что он продал бы душу дьяволу… о, простите… – глянул он на меня обеспокоенно, но я промолчал, – …лишь бы искусство стало реальностью.

– И у него есть хоть малейший шанс?

– Да какое там! – Риттер махнул рукою. – Он ведь оборванец. Живет, снимая угол у друзей. Старый Ульрик скорее прикажет его убить, а ее – запереть в монастыре.

– Ульрик? И как там полностью? – спросил я.

– Ульрик Лойбе, – сказал Риттер. – У него три магазина и склад в порту. Богатенький старикашка… Получить бы такую Илонку, чтобы грела постель, – и денежки старикана, чтобы грели кошель… Эх, мечты! – Он театрально воздел глаза к потолку.

– Вижу, вы сентиментальная натура, – сказал я ему ядовито.

– Сантименты сантиментами, а жрать и трахаться нужно, – ответил он, пожав плечами. – Да и разве не говорит Писание: «Плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю»[1]? А уж поверьте, с нею я размножался бы, насколько хватало бы сил, днем и ночью. Да и за наполнением тоже дело б не стало. И наполнял бы не землю, само собой.

Я рассмеялся.

– Кажется, эта Илонка не одному лишь Йоханну приглянулась, – сказал я ему.

– Мы тут все… – Риттер оборвал себя и развел руками. – А вы? Так уж уверены в себе? Инквизиторов лепят не из той глины, что остальных мужчин? – спросил он с иронией.

– Глина наверняка та же самая, но процесс обжига – другой, а гончаром был сам Господь, – сказал я наполовину серьезно, наполовину шутя. – Впрочем, вспомните слова Писания: «Сеющий в плоть свою от плоти пожнет тление; а сеющий в дух от духа пожнет жизнь вечную»[2].

– Ха! – подвел он краткий итог моим словам.

Дальше мы в молчании слушали монолог Илоны, сулившей гибель варварскому вождю, от руки которого погиб ее жених. На светлой коже проступил румянец, кулаки она сжимала так сильно, что стало заметно, как побелели косточки, а на виске запульсировала тоненькая голубая жилка. Лицо девушки прекрасно передавало чувства: ненависть, когда говорила о Танкреде, любовь – когда вспоминала любимого, и бесконечную печаль – когда оплакивала его смерть. Я и вправду мог понять, почему она вскружила головы актерам труппы. Божественно прекрасная, сказочно богатая (по крайней мере, с точки зрения этих людей, не наделенных лишним грошиком), а к тому же – фантастически одаренная. У нее было все, чего у них никогда не будет. Интересно, хоть в каком-то сердце восторг уже успел превратиться в ненависть?

Когда она закончила, некоторое время все стояли в молчании, будто музыка ее голоса продолжала звучать в их ушах и сердцах. А потом они принялись рукоплескать. И уж поверьте мне, это были не просто рукоплескания. Риттер бил в ладоши, будто безумный, да и я хлопал – и не затем, чтобы не отставать от остальных, но потому, что игра девушки мне действительно понравилась.

– Чудесно, чудесно, – бормотал Риттер и смотрел на меня горящим взглядом. – Скажите сами, разве она не прекрасна?

Илона улыбнулась и поклонилась всем – и, что забавно, я заметил, что она слегка смешалась от подобных проявлений всеобщей любви. Выходит, слава еще не успела ее испортить…

Я глянул в сторону ее отца и заметил, что старый Лойбе не рукоплещет, а лишь раздраженно поглядывает на сцену. Что ж, наверняка он жаждал, чтобы сценическая неудача развеяла мечты дочери о больших представлениях. А уважение, которое оказала ей актерская братия, наверняка разрушало его планы, он ведь знал, что вскорости придется противопоставить мечтам дочери реальность. А реальностью должен был стать богатый дворянин с хорошим гербом. И полбеды, если он окажется симпатичным, молодым и с добрым нравом, но я не думал, что Ульрик Лойбе слишком уж озабочен характером, возрастом или красотой будущего зятя. Важны будут лишь его связи, достойная фамилия и факт, что дети от такого брака кроме дохода деда получат дворянский герб отца. Я знавал девушек, которых продавали и того дешевле, так что, может, Илоне и правда стоило в своем случае говорить о счастье?

Несомненно, впрочем, было одно: здесь и сейчас она выглядела счастливой. Омываемая аплодисментами, с румянцем на щеках, она кланялась людям, которые многое и многих повидали – но вот именно она стала внезапной вспышкой, осветившей их жизнь.

И только я один не поддавался очарованию девушки. Как видно, инквизиторов и вправду лепят из иной глины.

– Прошу, представьте меня, – попросил я тихо.

Риттер чуть иронично усмехнулся и кивнул. Мы приблизились к сцене и взошли на нее по высоким неоструганным ступеням. Драматург подошел к Илоне, она сердечно обняла его и поцеловала в щеку. Краем глаза я отметил, как Ульрик Лойбе скривился сильнее.