Февраль следующего, 1837 года в Крыму выдался холодный, морозило.

Лазарев приехал в Севастополь посмотреть за ходом работ в Адмиралтействе. Над Корабельной бухтой парило, и корабли на рейде будто плавали в облаках. Команда фрегата «Браилов» готовилась к корабельному празднику — годовщине закладки корабля. Рано утром в каюту командира без стука ворвался его товарищ, командир «Невы» Панафидин.

— Пушкин убит! — крикнул он.

Ничего не понимающий, ошеломленный Матюшкин как во сне читал письмо брата Панафидина…

Час спустя борт «Браилова» окутался пороховым дымом. По приказанию Матюшкина над бухтами, безлюдными холмами и улицами Севастополя, оповещая жителей, прокатился грохот прощального салюта…

Встревоженные офицеры и матросы кораблей на рейде выбежали на верхнюю палубу. Правый борт фрегата «Браилов», стоявшего на якоре против Южной бухты, окутал пороховой дым.

«Что за чертовщина, — подумал смотревший в подзорную трубу Лазарев. Он держал флаг на «Силистрии». — Сигналов никаких, на палубах все спокойно».

— Командир, поднять запрос «Что случилось?» — И тут же отправил адъютанта — Мигом в шлюпку — и на «Браилов».

Через полчаса адъютант докладывал, запинаясь:

— Сего дня годовщина закладки «Браилова». Капитан-лейтенант Матюшкин приказал дать залп по этому случаю. — И, помолчав, добавил тихо: — Кроме того, сей же час на «Браилове» получено известие о смерти Пушкина… пожелание офицеров почтить память поэта.

— А-а-а-а, — прервал его Лазарев не то с горечью, не то с досадой, отвернулся и минуту-другую смотрел в иллюминатор.

— Капитан-лейтенанту Матюшкину — выговор в приказе. — И, повернувшись, добавил мягко, с досадой: — В таких делах искренность свята. Пушкин нам дорог всем, а вы — годовщина закладки…

Адмирал исполнял формальную обязанность, а Матюшкин у себя в каюте дописывал сквозь слезы письмо в Петербург.

«Пушкин убит! Яковлев! Как ты это допустил? У какого подлеца поднялась на него рука? Яковлев! Яковлев! Как мог ты это «допустить»?

Наш круг редеет, пора и нам убираться…»

Март был по-летнему теплым, и весна в Севастополь пришла незаметно. Всюду на склонах зазеленели травы, и буйно цвели кустарники в садах.

К своей первой кампании на «Браилове» Матюшкин готовился всерьез. В этом немало, по-дружески, помогал ему командир линейного корабля «Силистрия» Нахимов. Сблизились они еще в Николаеве. В Севастополе снимали они домик на двоих, жили, как говорил Федор, «стенка в стенку». Несмотря на разницу в положении — Нахимов был уже капитан 2-го ранга, — многое сближало их. Оба по страстному желанию перевелись к Лазареву на Черное море, командовали только что построенными кораблями и были к тому же закоренелыми холостяками.

В кампанию 1837 года Лазарев назначил «Силистрию» и «Браилов» в крейсерство у берегов Кавказа.

Осенью Черноморскому флоту делал смотр Николай I. Сухопутные войска в Николаеве его разгневали, но адмиралтейством он остался доволен. В Севастополе восхищался отменной выучкой экипажей, маневрами эскадры под парусами, отличным состоянием кораблей. Восхищался изящной отделкой каюты флагмана и расставленными всюду моделями парусников.

— Ты по-прежнему не только отменно моряков учишь, но и любопытствуешь, — посмеиваясь, сказал он.

Лазарев воспользовался моментом и заговорил о том, о чем безответно писал он Меншикову:

— Ваше величество правильно заметили о морской выучке, но она цель имеет наиважную — оградить море от неприятеля.

Николай усмехнулся:

— Это турки, что ли, неприятели?

— Турок нам нынче не страшен, ваше величество, но за его спиной Англия и Франция…

Николай сдвинул брови:

— Ну и что же ты предлагаешь, ежели что такое случится?

Лазарев оживился, подошел к висевшей на переборке карте.

— Главное, ваше величество, упредить неприятеля высадкой десанта в Босфоре. Когда проведаем о посадке войск на суда в Тулоне или других портах, нам надлежит немедля высадиться в Босфоре. — Лазарев указал на проливы. — Ежели неприятель прорвется — громить его будем в море. Для того флот должен быть силен и всегда готов, а Севастополь неприступен. О сем я подробно излагал неоднократно его сиятельству князю Меншикову, — Лазарев развел руками, — но ответа не имею.

Николай подошел к карте.

— Слыхал я о твоих планах, только ни к чему они, — вдруг разом перечеркнул он все сказанное, — турок труслив, а с англичанами и французами у нас договор… — Николай заложил руки за спину. — Ты скажи-ка лучше, матросу для службы двадцать лет достаточно? Может, прибавить, как и солдатам?

— Ваше величество, матрос в отставку и так стариком уходит. Полагаю, что ограничить службу пятнадцатью годами вместо двадцати есть благо, потому что, возвратясь еще в силах, он может жениться и наслаждаться жизнью…

Царь, нахмурившись, промолчал. Он, видимо, не забыл еще случай в Кронштадте с пожаром на корабле, когда Лазарев не пошел у него на поводу…

По завершении кампании Лазарев, как обычно, похвалил начальнику Главного морского штаба отличившихся командиров Нахимова, Матюшкина, Путятина, ходатайствовал о повышении по службе «старательных и неутомимых офицеров».

Последним рейсом с Кавказа Матюшкин вывозил раненых и больных из константинопольского укрепления у Адлера. За две кампании многое он повидал. Все хотел встретиться с Вольховским, не удалось. Поведал ему горестные размышления о виденном: «Любезнейший Владимир Дмитриевич. Быть так близко и не написать тебе двух строк было бы грешно. И, кажется, эти строчки будут довольно большие, не оттого, что было о многом писать, но не отправить же тебе белый лист бумаги. Не удалось мне с тобою видеться у черкесских берегов, фрегат не был готов, не удастся с тобой увидеться и на будущий год, ибо, если Бог велит счастливо воротиться в Севастополь, еду в Петербург с намерением оставить флот… Я только что высадил 180 больных с Адлера с Бомбары. Ты бы ужаснулся при виде этих несчастных — от них пахло падалью, платья, белья они, я думаю, с самого Тифлиса не переменяли, 7 ф. масла и несколько фунтов крупы и сухари — вот все, что на них было отпущено. Я, отделив их, как чумных, поместил в батарее. Они пробыли у меня 4 дня, и вот другой день, как мою батарею атаковали насекомые (вши, с позволения сказать), на пушках, на борте миллионами…»

Следующей весной Лазарев с эскадрой принимал в Керчи на корабли десант войск генерала Раевского. В свободные минуты гостил у Раевского на берегу, а тот у него на «Силистрии».

Удивляла простота Раевского в обращении с офицерами и нижними чинами. Лазарев слышал, что царь уже отстранял генерала от командования полком за сношение с нижними чинами из числа участников «дела 14 декабря». Да и сам Раевский сидел в то время под арестом.

В присутствии Лазарева правитель канцелярии, прапорщик, называл генерала по имени. На недоуменный вопрос Лазарева генерал ответил простодушно, с улыбкой:

— Сей молодой человек, Антонович Платон, из студентов Московского университета. Они там пытались нечто образовать, — Раевский сделал гримасу, приглушил голос, — наподобие тайного общества. Сунгуров у них был предводителем. — Раевский вздохнул, прикрыл глаза. — Да что могут сдвинуть пятеро студентов. Разослали их всех по этапам да в солдаты отдали. Однако я Платона вызволил. Умнейшая голова…

Гостил часто у Раевского, друга многих лицеистов, и приятель юности Федор Матюшкин. При первой же встрече помянули Пушкина, вспомнили Вольховского.

— Он нынче у Адлера квартирует, все тебя, Матюшко, в гости зовет.

— Знаю, писал мне об этом в Севастополь. Да и я там бывал прошлой осенью, но море штормило, принимал больных и раненых, потом отписал ему.

Раевский вдруг встрепенулся, что-то вспомнил, позвал адъютанта:

— Бегом в сводный батальон, подполковнику Данзасу без промедления быть у меня.

Изумленный Матюшкин вертел головой, посматривал то на генерала, то вслед выбежавшему адъютанту.