«Встать, суд идет!» Томов пятнадцать «дела» Судья на стол кладет и оробело На прокурорский щурится погон. И воет баба: «Я – не виновата!» И пышет жаром пафос адвоката, – На жалость давит платный Цицерон. «О, слабый пол!» – взыскует благодетель. И «пол» блазнит – точь-в-точь Трехлеток-нетель, При телесах, при золоте серег. Любой из нас для этой лярвы – лапоть, В глазах ее одно желанье – хапать, Но бес попутал. Бог не уберег. Свидетель я. Сижу, как в пассатижах, Душа летит «фанерой над Парижем». Но никому не страшно, черт возьми! Ужель мы все под бесами сломались, И хоть по правде вдрызг изголодались. Согласья нет меж русскими людьми?! Судья не Бог, он кодексу служака, Он чтит статьи, их эвон сколь! Однако, Бабенке, знать, не «светит» ни одной. Она уж – ха! – отдаст и «сбереженья», Слезу прольет, ведь звезд расположенье Так благосклонно к мафии родной. А суд идет. Он судит все, «как надо». Я ж накален, как «Ф-1» – граната. Неверный вздох и выскочит чека. Даю в пылу и гневе показанья, Но тщетно все – кругом глаза бараньи: Мол, громыхай, видали дурака! Гляжу в окно, там столько клиентуры, Туда-сюда, все больше бабы-дуры, О золотой, нарядный наш народ! С напором прут в конторы и салоны Оплаченные щедро цицероны, Опричники крапленых демсвобод. Роняет перья медный герб двуглавый – На стол суда, на том с названьем «Право». И баба ловко вертится в «сетях». Орел устал в дозоре бесполезном, И символ власти – скипетр железный Едва уж держит в бройлерных когтях. 1996 Дятел долбит за окошком, Что там нашел, не пойму? Долгой, упорной долбежкой Всех растревожил в дому. Думаю, Господи Боже, – Смута, реформы, мороз... Вот надолбился. Похоже, В лес инструменты понес. Мал, а такая отвага, – Клюв, оперение, стать! Малость соснет бедолага В тесном дупле и опять, Глянь, уж стучит на болоте! И никому не к лицу Плохо сулить о работе, Что по плечу молодцу. 1998 ...Вновь рубль подрос на копейку. И хапнул мильярд паханат. Поросшего мхами Дебейку Представил Акчурин Ренат. Из Крыма – гроза и проклятья, Он предан и сдан на миру. Утешились ширые братья На жовто-блакитном пиру. А дальше – Чубайсы, разборки, Ирак, Хакамада, Кавказ. И Ельцин, опознанный в Горках, Его, понимаешь, анфас. 1998 Ах, как грохочут всякие «любэ», Как возгудают рекруты удачи! Ни партбюро тебе, ни КГБ, «Поля чудес» и тампаксы в придачу. «Совок» несчастный, быдло, лабуда, Я кипячусь, как помпа на пожаре: Гагарин, Жуков!.. Тщетно, брат, когда Банкуют огайдаренные хари. Творцы беды, собчаковских балов, Они при всем провале и обвале Горазды бить из танковых стволов, Чтоб, понимаешь, мы не психовали. Свобода? Век свободы не видать! – Помыслишь вдруг в горячую минуту. Но есть верняк – смириться и принять, Закрыть глаза и все списать на смуту. Нет, не могу. Не дело. Не резон. Вот одному в глаза леплю, итожа: – Вор. – говорю, – позорник, фармазон! Сквозь бороденку цвиркает: – И что же?! 1996 К чему стадам дары свободы? Их должно резать или стричь. А. С. Пушкин Скользя и падая нелепо, Нажравшись телебелены, Россия чокнулась. И слепо Пасется в стаде сатаны. Народ? Наверно, только в песнях Остались удаль и броня? Он все тупей и бессловесней, Все круче стрижка и резня. Пойди сыщи единоверца, Враз охладеешь, видит Бог, На пепле пламенного сердца Он свечку кроткую возжег. И рад! И верит в час спасенья, Как бы не видя куража, Убогий символ возрожденья Рукой слабеющей держа. 1996 В листве осины зреет страх, Трепещет древо-выкрест: Для всех голов не хватит плах, Когда придет антихрист! И ты наивен, человек, И так в наивстве канешь. Еще добром жестокий век, Двадцатый век, помянешь. Вот зверь идет – загробный свист! Все три шестерки – ко дню. И русский лес последний лист Роняет в преисподню. 1996 |
