Тот кивнул головою, но не успел еще ответить, как Альрауне крикнула: «Старик, почему ты не спрашиваешь позволения у меня? Это ведь мое животное — мне его подарили. Но я разрешаю тебе катать детей — даже по саду, когда нас нет дома».

Ее поблагодарил взгляд друга — но не старого кучера. Он посмотрел полунедоверчиво-полуудивленно и пробормотал что-то несвязное. Повел ослицу в стойло, позвал конюха, познакомил его с Бианкой и повел ее к лошадям. Показал ей коровье стойло с неуклюжими голландскими коровами и молодым теленком. Показал собак, двух умных шпицев, старую дворняжку и юркого фокса, спавшего в стойле. Повел ее и в хлев, где огромная йоркширская свинья кормила своих девятерых поросят, — к козам и к курам. Бианка ела морковь и послушно шла за ним. Казалось, ей нравилось тут, у тен-Бринкенов.

…Часто после обеда из дому раздавался звонкий голосок Альрауне.

«Бианка, — кричала она, — Бианка». Старый кучер открывал стойло, и легкой рысью ослица бежала в сад. По дороге останавливалась несколько раз, поедала зеленые сочные листья, валялась в высоком клевере, потом бежала дальше по направлению зова «Бианка». Искала хозяйку.

Они лежали на лужайке под большим буковым деревом.

Стола тут не было — на траве расстилали большую белую скатерть. На ней много фруктов, всевозможных лакомств и конфет и повсюду разбросаны розы. И бутылки вина. Бианка ржала. Она ненавидела икру и устриц и презрительно отворачивалась от паштетов. Но пирожные она ела, поедала и мороженое — закусывала при этом сочными розами.

«Раздень меня», — говорила Альрауне.

Обнаженная, она садилась на ослицу, ехала верхом на белой спине животного, держась слегка за косматую спину. Медленно, шагом ехала она по лужайке — он шел рядом, положив правую руку на голову животного. Бианка была умной: она гордилась стройным мальчиком, который ехал на ней.

Там, где кончались грядки георгин, узкая тропинка вела мимо небольшого ручейка, питавшего озеро. Они не шли по деревянному мостику: осторожно, шаг за шагом пробиралась Бианка по прозрачной воде. С любопытством смотрела по сторонам, когда с берега прыгали в волны зеленые лягушки. Он вел животное мимо кустов малины, срывал красные ягоды, делился ими с Альрауне.

Дальше, обсаженная густыми илимами, расстилалась большая лужайка, сплошь усеянная гвоздикой. Ее устроил его дед для Готтфрида Кинкеля, своего близкого друга, любившего эти цветы. Каждую неделю до самой своей смерти он посылал ему большие букеты. Маленькие гвоздики — десятки и сотни тысяч — повсюду, куда ни взглянет глаз. Серебром отливали цветы, и зеленью — их длинные, узкие листья. Серебристая поляна освещалась косыми лучами заходящего солнца. Бианка осторожно несла белоснежную девушку, осторожно ступала по серебристому морю, которое легкими волнами ветра целовало ее ноги. Он же стоял поодаль и смотрел вслед. Упивался прекрасными, сочными красками.

Она подъезжала к нему. «Хорошо, любимый?» — спрашивала она.

И он отвечал серьезно: «Хорошо, очень хорошо. Покатайся еще».

Она отвечала:

«Я рада».

Она слегка гладила уши умного животного и ехала дальше. Медленно-медленно по серебру, сиявшему на вечерней заре…

— Чему ты смеешься? — спросила она.

Они сидели на террасе за завтраком, и он просматривал почту. Манассе писал ему об акциях Бурбергских рудников. «Вы читали, наверное, в газетах о золотых россыпях в верхнем Эйфеле, — писал адвокат. — Россыпи почти целиком найдены во владениях Бурбергского общества. Я, правда, пока сомневаюсь, окупит ли золото большие издержки по обработке.

Тем не менее бумаги, которые еще четыре недели тому назад не имели никакой ценности, быстро повысились благодаря умелым махинациям директоров общества и уже неделю тому назад стоили al pari. Сегодня же один из директоров банка Баллер сообщил, что они стоят двести четырнадцать. Поэтому я передал ваши акции одному знакомому и просил их тотчас же продать. Он это сделает завтра, — может быть, завтра они будут стоить еще выше».

Он протянул письмо Альрауне. «Об этом дядюшка Якоб не подумал, — засмеялся он, — иначе наверняка не завещал бы мне и матери этих акций».

Она взяла письмо, внимательно прочла от начала до конца, потом опустила и уставила взгляд в пространство. Лицо ее было бледно как воск.

— Что с тобой? — спросил Франк Браун.

— Нет, он это знал, — медленно сказала она, — знал превосходно. — Потом обратилась к нему: — Если ты хочешь нажить много денег — не продавай этих акций. — Ее голос зазвучал очень серьезно. — Они найдут еще золото: твои акции поднимутся еще выше, гораздо выше.

— Слишком поздно, — небрежно сказал он, — сейчас бумаги, наверное, уже проданы. Впрочем — ты так уверена?

— Уверена? — повторила она. — Конечно, уверена.

Она опустила голову на стол и громко зарыдала:

— Опять — опять — то же самое…

Он встал и обвил рукою ее шею. «Умереть, — сказал он. — Выкинь эту чушь из головы. Пойдем, Альрауне, пойдем купаться — свежесть воды излечит тебя от ненужных мыслей. Поговори с твоими русалками — они подтвердят, что Мелузина может приносить горе до тех пор, пока не поцеловала возлюбленного».

Она оттолкнула его и вскочила, подошла вплотную и пристально посмотрела ему в глаза.

— Я люблю тебя, — воскликнула она. — Да, люблю. Но неправда — волшебство не исчезло. Я не Мелузина. Я не дитя прозрачной стихии. Я из земли — меня создала ночь. Резкий вопль вырвался из ее губ; он не понял, было ли то рыдание или раскатистый хохот.

Он схватил ее своими сильными руками, не обращая внимания на ее сопротивление. Схватил, словно непослушного ребенка, и понес вниз, в сад, принес к озеру и бросил вместе с одеждой прямо в воду. Она поднялась оглушенная, испуганная. Он пустил каскады — ее окружали серебристые брызги.

Она громко смеялась. «Иди, — позвала она, — иди ты тоже». Когда он подошел, она увидела, что у него идет кровь. Крупные капли падали со щек, с шеи и с левого уха. «Я укусила тебя», — прошептала она.

Он кивнул. Она выпрямилась, обвила его руками и воспаленными губами стала пить его красную кровь.

— Ну, а теперь? — воскликнула она.

Они поплыли. Потом он побежал в дом, принес ей плащ и когда вернулся, она только сказала:

— Благодарю тебя, дорогой.

Они лежали под большим буковым деревом. Было жарко… Измяты, измучены были их ласки, объятия и сладостные сны. Как цветы, как нежные травы, над которыми пронеслась буря их любви. Потух пожар, жадною пастью пожравший себя самого: из пепла поднялась жестокая, страшная ненависть. Они посмотрели друг на друга — и поняли, что они смертельные враги. Красные линии на ее ногах казались ему страшными, противными — на губах у него выступила слюна, будто он пил из ее губ горький яд. А маленькие ранки от зубов ее и ногтей горели, болели и пухли…

«Она отравит меня, — подумал он, — как когда-то отравила доктора Петерсена».

Ее зеленые глаза скользили по нему возбуждающе, насмешливо, нагло. Он зажмурился, стиснул губы, крепко сжал руки.

Но она встала, обернулась и наступила на него ногой — небрежно, презрительно.

Он вскочил, придвинулся вплотную — встретил ее взгляд: она не сказала ни слова. Но подняла руку. Плюнула ему в лицо и ударила. Он бросился на нее, схватил ее тело, вцепился в ее локоны, повалил ее на землю, ударил, схватил за горло.

Она упорно боролась. Ее ногти разорвали ему лицо, зубы вонзались в руки и в грудь. Но в крови встретились внезапно их губы — нашли друг друга и со страшной болью слились…

Но он схватил ее, откинул прочь, далеко, — и она без чувств упала в траву. Он зашатался, опустился на землю, поднял глаза к лазурному небу — без воли, без мысли, желания, — прислушался к ударам своего пульса…

Наконец глаза его сомкнулись…

Когда он проснулся, она стояла перед ним на коленях. Локонами осушала кровь с его ран, разорвала сорочку на длинные полосы и стала его перевязывать…