Padro рассмеялся:
— О, вы тогда будете более своим человеком для этих людей и… их должником…
— Скажите, пожалуйста, — промолвил я, — почему вы никогда не бьетесь об заклад?
Он спокойно встретил мой взгляд и ответил небрежным тоном:
— Я? Я не делаю этого потому, что пари помешало бы непосредственной радости созерцания.
Между тем появилось еще с полдюжины в высокой степени подозрительных физиономий. Все они кутались в неизбежные коричневые платки, которые употребляются андалузийцами как плащ.
— Чего мы еще ждем? — спросил я одного из людей.
— Мы ждем, когда уйдет луна, кабальеро, — ответил он, — она должна сначала спрятаться.
Он предложил мне большой стакан aguardiente. Я отказался, но англичанин насильно всунул мне стакан в руку.
— Пейте, пейте! — настаивал он. — Для вас все это новость. Может быть, вы будете нуждаться в этом.
Другие тоже усердно попивали водку. Но никто не шумел, и только быстрый шепот и хриплое покашливание раздавались в ночной тишине. Луна скрылась на северо-западе, за Кортадурой. Из пещеры принесли длинные смоляные факелы и зажгли их. Затем отгородили камнями маленький круг посредине — это была арена. Кругом нее выкопали в земле ямки и воткнули в них факелы. И в их красном мерцании стали медленно раздеваться двое молодых людей. Они остались в одних кожаных штанах и в таком виде вошли в круг и уселись друг против друга, скрестив по-турецки ноги. Только теперь я заметил, что в землю были горизонтально вкопаны два толстых бревна с железными кольцами. Между этими-то кольцами и расположились оба парня. Кто-то из присутствовавших сбегал в пещеру и принес оттуда пару толстых веревок. Веревками обмотали туловище и ноги у каждого парня и крепко привязали каждого к его бревну. Они теперь были сжаты, как в тисках, и только верхняя часть туловища могла свободно двигаться.
Они сидели так, не произнося ни слова, затягивались сигаретками и опорожняли стаканы с водкой, которые затем снова наполнялись. Они были, без сомнения, уже сильно пьяны: их глаза тупо уставились в землю. А кругом, между чадившими факелами, расположились зрители.
Внезапно услышал я за собой отвратительное визжание и царапанье, которое раздирало уши. Я обернулся: некто тщательно точил на круглом точильном камне маленькую наваху. Он попробовал острие своим ногтем, отложил нож в сторону и принялся точить другой.
Я обратился к padro:
— Эта «сальса», стало быть, нечто вроде дуэли?
— Дуэли? — возразил он. — О, нет. Это нечто вроде петушиного боя.
— Как! — воскликнул я. — По какому же поводу эти люди предпринимают свой петушиный бой? Они оскорблены друг другом? Из-за ревности?
— Ничуть не бывало! — спокойно ответил англичанин. — У них нет никакого повода. Быть может, они хорошие друзья, а может быть, и совсем не знают друг друга. Они просто хотят доказать свое мужество. Они желают показать, что ни в чем не уступают ни быкам, ни петухам.
Противные губы попытались сложиться в улыбку, когда он продолжал:
— Это то же, что ваши студенческие мензуры.
За границей я всегда патриот. Этому я давно выучился у бритов: «Right or wrong — my country».
И я ответил ему резко:
— Ваше сравнение нелепо. Вы не можете судить об этом.
— Быть может, — ответил padro, — однако я видел в Геттингене прекрасные мензуры. Много крови. Много крови.
Между тем около нас занял место патрон. Он вытащил из кармана грязную записную книжку и маленький карандаш.
— Кто держит за Бомбиту? — воскликнул он.
— Я! — Пезета! — Два дуро! — Нет, я хочу за Лагартихилло! — каркали один за другим пьяные, пропитанные вином, голоса.
Padro сжал мне руку.
— Устраивайтесь с вашими пари так, чтобы вы должны были проиграть, промолвил он. — Не скупитесь. С этой шайкой нельзя быть достаточно предусмотрительным.
Я принял участие в целом ряде предложенных пари. А так как я ставил сразу на обоих, то неизбежно должен был проиграть.
В то время как Manager записывал все пари у себя в книжке неуклюжими знаками, зрители передавали друг другу остро отточенные навахи, клинки которых едва достигали двух дюймов. Затем их передали в сложенном виде обоим борцам.
— Которую хочешь ты, Бомбита Чико, мой петушок? — смеялся точильщик.
— Давай! Давай, все равно! — бормотал пьяный.
— Я хочу мой собственный нож! — воскликнул Лагартихилло.
— Тогда и мне давай мой. Так лучше! — прохрипел другой.
Когда все пари были записаны, Manager подал им еще один большой стакан водки. Они выпили водку залпом и бросили свои сигаретки. Каждому принесли по длинному красному шерстяному платку, и борцы крепко обмотали ими левое предплечье и руку.
— Можете начинать, ребятушки! — воскликнул хозяин. — Открывайте ножи!
Клинки навах звякнули пружинами и встали торчмя. Звонкий, отвратительный звук. Но оба парня оставались совершенно спокойными. Ни один из них не шевелился.
— Начинайте же, зверушки! — повторил патрон.
Борцы сидели неподвижно и не двигались.
Андалузийцы стали проявлять нетерпение.
— Хвати его, Бомбита, мой молоденький бычок! Воткни ему рожки в тело!
— Начинай, малыш! Я поставил на тебя три дуро.
— А, так вы хотите быть курицами! Куры вы! Куры!
И хор загудел:
— Куры! Куры! Яйца вам класть! Жирные куры!
Бомбита Чико вытянулся вверх и бросился на противника. Тот поднял левую руку и поймал вялый удар в толстый платок. Оба парня, очевидно, были так пьяны, что едва могли управлять своими движениями.
— Подождите, подождите! — шептал padro. — Подождите только, пока они увидят кровь…
Андалузийцы не переставали дразнить борцов, то подбодряя их, то бичуя насмешками. И снова кричали им в уши:
— Куры вы! Яйца вам класть! Куры! Куры!
Тогда оба бросились друг на друга, слепо, очертя голову. И спустя несколько минут один из них получил легкий порез в левое плечо.
— Браво, Бомбита! Браво, малыш! Покажи ему, мой петушок, что у тебя есть шпоры.
Они сделали маленькую передышку, отерли грязный пот с лица.
— Воды! — воскликнул Лагартихилло.
Им протянули большие кружки, и они стали пить медленными глотками. Видно было, как они трезвели. Равнодушные взоры становились острыми, колючими. С ненавистью смотрели они друг на друга.
— Готов ли ты, курица? — прокаркал маленький.
Его противник вместо ответа бросился на него и разрезал ему щеку. Кровь заструилась по голой верхней половине тела.
— А, начинается, начинается… — бормотал padro.
Андалузийцы замолчали. Жадно следили они за движениями борцов, на которых они поставили свои деньги. И оба человека кидались и кидались друг на друга…
Светлые клинки сверкали, как серебряные искры, в красном мерцании факелов, крепко впивались в шерстяную повязку левой руки. Большая капля кипящей смолы упала одному из борцов на грудь — он и не заметил этого.
Так быстро мелькали в воздухе руки, что невозможно было заметить, достигали ли их удары цели. Только кровавые борозды, которые появлялись всюду на обнаженных телах, свидетельствовали о новых и новых уколах и разрезах.
— Стой! Стой! — закричал патрон.
Парни продолжали биться.
— Стой! У Бомбиты сломался нож! — воскликнул он снова. — Разнимите их!
Двое андалузийцев вспрыгнули, схватили старую дверь, на которой они сидели, и грубо швырнули ее между бойцами. А затем поставили ее между ними так, что они не могли видеть друг друга.
— Дайте сюда ножи, зверки! — крикнул патрон. Оба борца охотно повиновались.
Его зоркий глаз не ошибся. Клинок Бомбиты сломался посредине. Бомбита проткнул своему противнику всю ушную раковину, и его нож сломался о жесткий череп…
Борцам дали по стакану водки. Затем им вручили новые ножи и убрали дверь.
И в этот раз они напали друг на друга, как два петуха: без рассуждения, со слепой ненавистью, удар за удар…
Темные тела окрашивались в пурпур. Из множества ран струилась кровь. У маленького Бомбиты свешивался со лба коричневый лоскут кожи, влажные пучки темных волос торчали в ране. Его нож запутался в повязке его противника, и последний нанес ему два-три глубоких удара в затылок.
