Тут вмешалась в разговор тетя Оля.

— Ты, Саша, рассказывай проще: объясняй такие мудреные слова, как оккупация, интервенция.

— Мама! Призываю тебя к порядку!.. А ты рассказывай, папа, дальше. Рассказывай!—затормошил отца Юрик.

А дальше было вот как. Начну снова и по порядку: 1 августа 1918 года, рано утром, над островом Мудьюг появился неприятельский гидроплан[1] и стал раскидывать листовки. Мы их читали. Капиталисты писали, что идут спасать Россию от большевиков. Обещали все нам дать. А если не сдадимся, обещали каждого из нас повесить.

— Дудки! — думаем мы.— Мы не воробьи, и нас на мякине не обманешь. А нужно вам сказать, ребятишки, что к этому времени мы подналадили несколько батарей: были у нас две батареи, — по четыре орудия в каждой.

— А большие пушки были у вас, дядя Саша? Далеко стреляли?

— Шестидюймовые были пушки. Была и третья батарея, да не успели мы замаскировать своих батарей!

— Как это замаскировать?

— А спрятать, чтобы ни с корабля, ни с аэроплана их не было видно. Не успели мы. Понял? А все из-за того, что в нашей команде были изменники-белогвардейцы…

Ну, вот… Когда аэроплан набросал нам разных дурацких бумажек, он улетел. Мы стали смотреть в море,— не видно ли кораблей. Их не было. Все-таки мы стали на вагонетках подвозить снаряды к орудиям. Думаем, — аэропланы летали неспроста. А сзади наших батарей были склады, где хранился порох, снаряды. Ждали мы кораблей до половины дня и, наконец, далеко-далеко на море увидали эскадру — шел крейсер, а от него дым тянулся длинной полосой. Вокруг крейсера вертелись миноносцы[2] и шел еще транспорт с войсками.

— Когда мы увидели неприятеля, спросили по телефону штаб в Архангельске,— стрелять или нет? Нам ответили, что мы не должны стрелять первыми.

— Кругом была измена!..

— Смотрим,— а к острову Мудьюг на полном ходу идет крейсер. Мы дали ему сигнал: «Остановись, а то будем стрелять».

— Ну, и что же? — не вытерпел Алеша Черногоров.

— Послушался он нас и остановился. Бросил в море якорь. А в это время над нами залетало целых шесть самолетов…

— Все они у нас высмотрели!..

— Пока мы митинг устроили, крейсер постоял-постоял, а потом поднял якорь, да назад.

Крейсер бросил в море якорь.

Ну, думаем мы, — испугался он нас! А крейсер отошел немного, повернулся к нам боком — да как бабахнет в наши батареи из всех своих бортовых орудий! Только песок вокруг нас столбом взвился! Мы скорее к орудиям. Видим, что опоздали. Доверились напрасно. Дали и мы залп. Один снаряд попал на палубу. А в это время их аэропланы из пулеметов — давай нас сверху поливать свинцовым дождичком. Прямо терпенья никакого не стало! Один снаряд с крейсера перелетел через батарею и попал в пороховой погреб. Тот взорвался. Наш командир Петренко в это время cбежал, изменил. А мы вояки были плохие: не подучились еще!

— Плохи наши дела! — думаем мы.— Много у нас убитых стало. Скоро на остров высадился десант и обошел нас с тыла. Тогда мы взорвали все орудия, подожгли пороховые погреба и дали тягу.

— Какую тягу папа?

— Ну, значит, отступили. Так вот, ребятишки, и достался остров Мудьюг англичанам и французам. Было это 1 августа 1918 г. А на другой день белогвардейцы заняли город Архангельск. И ничего нам нельзя было поделать: много у нас было изменников, а нас, большевиков, тогда было еще мало.

— А почему, папа, Мудьюг — Остров Смерти?

— Об этом другой раз, товарищи, расскажу, а сейчас вам надо итти по домам. Спать пора. Приходите завтра, я вам расскажу. Только организованно приходите — все в одно время, без шуму и так далее.

— И так далее! — хором подхватили ребятишки.

Дядя Саша оперся на свою клюку. Оперся на нее и пересел к письменному столу за работу.

Мальчики гурьбой стали прощаться. Совали дяде Саше свои маленькие ручонки. И даже озорники Вовка и Алеша Черногоров были тихими. Они в это время обдумывали, как это моряки стреляют из пушек и плавают по морям.

На другой день все собрались дружно, как по команде.

Тетя Оля дивилась — почему нет ни шуму, ни возни.

Когда она вошла в комнату, то увидала, как мальчики тычут пальцами туда, где на карте маленьким кружочком обозначен город Архангельск.

Юрин папа пришел поздно,— опять у него было заседание. Но не забыл про свое обещание.

Наскоро пообедав, он уселся в угол, отставил от себя деревянную клюшку, помолчал, как бы раздумывая,

— Ну, что же ты, папа?— начал поторапливать его Юрик.

— О чем же мне рассказать вам, ребятишки?

— А разве ты забыл? О вчерашнем! О вчерашнем!

— Об острове! Об острове!!

— О тюрьме! Как сидел ты, дядя Саша, в тюрьме!— заговорили все разом.

Юрин папа поморщился: не хотелось ему говорить о тюрьме. Тяжело было вспоминать…

Все же, как бы нехотя, начал:

— Так вот: и влетало же нам, большевикам, ребятишки, в этой белой архангельской тюрьме! Не хочется вспоминать!…

— А ты все рассказывай, папа, не утаивай!— не унимался Юрик, падкий до рассказов о том, как воевали красные и белые.

Как только белые забрали Архангельск, как только высадились в город англичане, французы,— пошли ловить нашего брата-рабочих, особенно коммунистов. Начались аресты.

— По городу, после 12 часов ночи, запретили ходить. Собрания можно было устраивать с разрешения офицеров. А если не послушаешься — тюрьма. Ну, и накопилось нас в тюрьме столько, что некуда стало сажать других.

Сидим это мы, бывало, чуть ли не на спине один у другого: некуда шагу ступить! Одежда серая, арестантская. Вшей, ребятишки, накопилось у нас так много, что вам бы не сосчитать их вместе с вашим учителем.

— Ну-у? — удивился Вовка и почесал затылок.

— А вы их били, дядя Шура?— спросил Алеша Черногоров.

— Нет, милок, не били, а в печке жгли. Ой, как они трещат!

— У меня тоже есть!— неожиданно сделал заявление Лева Пассер и гордо посмотрел на окружающих.

Все смеялись, а громче всех смеялся юрин папа.

— Смотрите на него,— какой молодец!— громко засмеялся юрин папа и потрепал Левку.

Когда смех утих, юрин, папа вытер платком глаза, на которых выступили слезы, и продолжал:

— Если вы будете драться с белыми, да попадете к ним в плен, вас посадят в тюрьму,— тогда и вы покормите вшей. Не советую вам ребятки, попадать в плен! А пока — слушайте:

— Самое противное в тюрьме — это параша. Когда у арестанта заболит живот, его не пускают выйти в коридор, в уборную или там, скажем, во двор, а заставляют оправляться в той же комнате, в парашу. От этой параши идет такой запах… Ну, это и запах, скажу я вам! Куда сильнее, чем у вас, когда вы шалите, а форточки не открываете.

— Ы-ы-ы…—промычал Алеша Черногоров, ткнув пальцем в живот Вовке, как будто говорили именно про них…

— В камере грязь, пыль, плевки, подтеки от параши. Спали на нарах, на полу, под нарами, сидя…

— А где ты обедал, папа?

— Нас, милок, обедами не кормили. Мы были для них хуже свиней. Мясо давали нам тухлое. Мы так мало получали еды, что через несколько недель каждый из нас еле двигал ногами. Больных не убирали с нар. Они тут же бредили, а многие умирали.

— А белые к вам в тюрьму приходили?

— Не только приходили, а не давали покою. Все время глядят в дырку, что мы делаем?

— Пусть убьют, чем жить, как собакам,— думали мы…

— В тюрьму приезжали русские, английские, французские белые офицеры, брали с собой большевиков, увозили их за город и там расстреливали…

— Я помню один случай… Часа в два дня выстроили всех нас по камерам и не велели подходить к окнам, не велели шевелиться. Кто не послушается, того грозили застрелить… И вот мы услыхали, — на дворе раздался залп, потом — второй, затем еще не сколько отдельных выстрелов. Мы поняли, что белые кого-то расстреливают на дворе. Позже мы узнали, что они расстреляли красного партизана Ларионова и его товарищей. Дня два их трупы валялись неубранными на дворе, а белым офицерам хоть бы что: смеются, покуривают, водку пьют.