Холмс взял Уотсона за плечи и почти насильно усадил его в кресло. (Они уже снова были в своей квартире на Бейкер-стрит.)

— Не надо, Уотсон. Не стоит, друг мой! Право, не стоит. Никуда больше мы с вами сегодня не поедем. Для одного дня довольно сильных впечатлений. И напрасно вы так клянете Онегина. Поверьте мне, он не так уж виноват во всей этой истории.

— То есть, как это не виноват? Он же обещал выстрелить в воздух!

— Поймите, он не мог поступить иначе. Вы ведь сами своими собственными глазами сейчас видели, что Ленский не принял его великодушия. Больше того! Демонстративно выстрелив в сторону, Онегин только сильнее раззадорил своего противника, еще больше его озлобил… Я не стал говорить вам об этом заранее: хотел, чтобы вы сами убедились. Но я с самого начала; знал, мой добрый Уотсон, что из вашей прекрасной затеи ничего не выйдет.

— Почему?

— Вы думали, что Онегин просто не догадался выстрелить мимо? Что ему этот простейший выход просто-напросто не пришел в голову?

— Ну разумеется!

— А на самом деле, дорогой мой Уотсон, Онегин с самого начала знал, — не мог не знать! — что такая попытка ни к чему хорошему не приведет.

— Да почему же?

— Дело в том, что согласно правилам дуэльного кодекса демонстративный выстрел в сторону являлся новым оскорблением. Поэтому он не только не мог способствовать примирению противников, но даже обострял и без того драматическую ситуацию.

— Вон оно что! — растерянно сказал Уотсон. — Теперь я понимаю, почему Ленский так рассвирепел, когда Онегин мимо выстрелил.

— Ну естественно, — пожал плечами Холмс. — Ведь со стороны Онегина это было проявлением глубочайшего неуважения к противнику. Грубейшим нарушением дуэльных правил…

— Позвольте, позвольте! Я хоть и плохо разбираюсь во всех этих делах, однако все же не такой уж невежда, как вы думаете. Помнится, я как-то читал… если не ошибаюсь, у того же Пушкина…. да… Читал одну новеллу… Дай бог памяти, как же она называется?

— Вы, очевидно, имеете в виду повесть Пушкина «Выстрел»? — подсказал Холмс.

— Совершенно верно. «Выстрел». Так вот, герой этой новеллы, сколько мне помнится, его звали Сильвио, тоже нарочно выстрелил мимо. И противник его не только не оскорбился, но даже счел этот его поступок высшим проявлением благородства.

— Это совсем другое дело, — улыбнулся Холмс. — Сильвио должен был стрелять вторым. Дуэлянт, стрелявший вторым, имел право выстрелить в воздух.

— Ничего не понимаю! — возмутился Уотсон. — Какая разница? Второй, первый… Не все ли равно?

— Не горячитесь, Уотсон. Потерпите минуточку… Где-то тут у меня, помнится, был старый дуэльный кодекс…

Подойдя к книжному шкафу, Холмс отпер дверцу и бережно достал с полки старинный фолиант. На потемневшей коже переплета тускло светились буквы золотого тиснения: «Дурасов. Дуэльный кодекс. Град святого Петра, год одна тысяча девятьсот восьмой».

— Я и не подозревал, что в вашей библиотеке имеются такие редкие книги, — удивился Уотсон.

— В моей библиотеке много чего имеется, — самолюбиво пробурчал Холмс. — Однако погодите, я ведь хотел вам показать… A-а, вот оно, это место!

Уотсон взял из рук Холмса книгу и медленно прочел:

— «Стрелять в воздух имеет только право противник, стреляющий вторым. Противник, выстреливший первым в воздух, если его противник не ответил на выстрел или также выстрелил в воздух, считается уклонившимся от дуэли…»

— Ну что? Теперь поняли? — спросил Холмс.

— Ничего я не понял! — раздраженно ответил Уотсон. — Какой смысл в этом дурацком правиле? Не все ли равно, кто выстрелил в воздух: первый или второй?

— То-то и дело, что совсем не все равно. Если стрелявший первым выстрелил в воздух, он тем самым как бы морально обязывал своего противника к такому же великодушию. Поэтому дуэль в таком случае начиналась сначала.

— Вот оно что! — наконец-то понял Уотсон. — Значит, Онегин просто не имел права стрелять в воздух?

— Именно об этом я вам и толкую.

— Но почему в таком случае он согласился на мое предложение?

— Вы забываете, Уотсон, — мягко напомнил Холмс, — что согласился выстрелить в воздух не настоящий, не пушкинский, а ваш Онегин. Тот Онегин, каким его представляли себе вы. Пушкинскому Онегину эта мысль даже не пришла в голову. Не пришла именно потому, что, в отличие от вас, мой бедный друг, он знал дуэльный Кодекс.

— Позвольте, — удивился Уотсон, — я был уверен, что это настоящий Онегин.

— А почему, интересно знать, вы так решили, дорогой Уотсон?

— Да хотя бы потому, что отвечал он нам стихами. И стихи эти, как мне показалось, ничуть не отличались от пушкинских.

— Стыдитесь, Уотсон, — поморщился Холмс. — Неужто вы не можете отличить стихи, рожденные в душе гения, от строк, ловко подобранных нашей машиной!

— В самом деле? — сконфузился Уотсон. — А мне показалось, что они так похожи на пушкинские.

— Естественно! У нашей машины хватило нехитрого уменья довольно грамотно стилизовать свои стихи под Пушкина. А чтобы это выглядело как можно убедительнее, она то и дело вставляет в свой текст характерные пушкинские словечки, обороты, а иногда и целые пушкинские строки. И тем не менее, если бы вы развили свой поэтический слух, для вас не составило бы труда сразу угадать подделку.

— Ну что ж, я буду стараться, — сказал Уотсон. — Однако вернемся к Онегину. Если я вас правильно понял, вы утверждаете, что для того, чтобы по-настоящему понять этого пушкинского героя, надо чуть ли не назубок выучить дуэльный кодекс, не так ли?

Холмс улыбнулся.

— Вам охота выставить меня унылым педантом. Что ж, я не против. Уверяю вас: знание дуэльного кодекса тоже не помешает. Само собой, учить его назубок необязательно. А вот ясно представлять себе нравы, обычаи, правила поведения, даже предрассудки, которыми жили люди той, нынче уже довольно далекой от нас эпохи… Без этого и в самом деле понять пушкинского Онегина невозможно. Человеку сегодняшнего дня поведение Онегина легко может показаться безнравственным, даже подлым. Вот даже вы, Уотсон, только что в запальчивости назвали его подлецом. А послушайте-ка, что говорил про Онегина Александр Иванович Герцен.

Холмс встал, подошел к книжному шкафу и достал с полки увесистый том. Ему не пришлось искать нужную цитату.

— «Онегин, — начал он читать, назидательно подняв кверху указательный палец, — любил Ленского и, целясь в него, вовсе не хотел его ранить».

— Вы, верно, задались целью доказать мне, что Герцен был не в пример умнее меня? — обидчиво отозвался Уотсон. — Что ж, я это и сам знаю.

— Бог с вами, Уотсон! — удивился Холмс. — Я совсем другое хотел вам доказать. Герцен и в самом деле был очень умен. Он был одним из умнейших людей своего времени. Но лучше понять Онегина ему в данном случае помог вовсе не его выдающийся ум.

— А что же?

— То, что он жил в эпоху, когда еще жива была дуэльная традиция. Для него дуэль была не каким-то там нелепым и отчасти даже дикарским обычаем, как для нас с вами, а наиреальнейшим фактом обыденной, повседневной жизни. В этом все дело.

— Полноте, Холмс! — раздраженно воскликнул Уотсон. — Так ли уж важно для понимания романа, имел право Онегин выстрелить в воздух или не имел. В конце концов это ведь пустяк, мелочь…

— Как сказать, не такой уж пустяк. Тут ведь что особенно интересно: на протяжении всего романа Онегин демонстративно противопоставляет свое поведение всем привычным правилам, всем общепринятым нормам, за что и удостаивается репутации чудака, человека странного. А тут, в этой дуэльной истории, он впервые изменяет себе. Против собственного желания он признает диктат норм поведения, навязанных ему тем самым «общественным мнением», которое он якобы так презирает. И превращается чуть ли не в автомат, действующий строго по ритуалу, предписанному дуэльным кодексом. Теряя собственную волю, становится куклой в руках такого ничтожества, как Зарецкий.

— Ага! — снова обрадовался Уотсон. — А я что вам говорил?