Не мне судить, господа судьи, заслужил ли я прозвание глупца. Однако же смею заметить, что никто, кроме господина Чацкого, меня отродясь глупцом не называл. Между тем аттестация сия была дана мне господином Чацким хотя и в запальчивости, но не единожды. Так, в конце комедии, уже под занавес, он вновь позволил себе повторить ее с тою же страстью и с тем же разлитием желчи:
„Теперь не худо было б сряду
На дочь и на отца,
И на любовника-глупца,
И на весь мир излить всю желчь и всю досаду…“
Как вы имели случай убедиться, господин Чацкий изволит серчать на весь мир, но больше всех достается почему-то мне. Почему же?..»
— В самом деле? Почему бы это? — снова не удержался от саркастической реплики Уотсон.
— «Ответ напрашивается сам собой, — продолжал читать Холмс, на сей раз ограничившись только осуждающим покачиванием головы по адресу невыдержанного Уотсона. — Потому что он ослеплен ревностью! Самолюбие его не может примириться с тем, что ему предпочли другого, как ему представляется, менее достойного. Да он и сам не скрывает, что всеми его чувствами движет одна только ревность. Позволю себе, господа судьи, напомнить вам еще одну оскорбительную для моей чести реплику господина Чацкого:
„А Софья! Неужели Молчалин избран ей!
А чем не муж! Ума в нем только мало,
Но чтоб иметь детей,
Кому ума недоставало?
Услужлив, скромненький, в лице румянец есть.
Вот он на цыпочках, и не богат словами:
Какою ворожбой умел к ней в сердце влезть?“
В ослеплении ревностью господин Чацкий не видит, не может увидеть моих скромных достоинств. И вот, утешая себя, потакая своему уязвленному самолюбию, он рисует фантастический мой портрет. Вернее, не портрет, а злобную, уродливую карикатуру:
„Молчалин! Кто другой так мирно все уладит!
Там моську вовремя погладит.
Тут в пору карточку вотрет!..“
И далее:
„А милый, для кого забыт
И прежний друг, и женский страх и стыд —
За двери прячется, боится быть в ответе.
Ах, как игру судьбы постичь?
Людей с душой гонительница, бич! —
Молчалины блаженствуют на свете!..“»
— А разве это не так? — вновь не удержался Уотсон.
— Уотсон! — возмутился Холмс. — Это просто неприлично! Дайте уж мне дочитать жалобу Молчалина до конца. Тем более что осталось совсем немного.
Перелистнув страницу, он продолжал чтение молчалинского письма:
— «Люди с душой, изволите ли видеть, всюду гонимы, а блаженствуют на свете Молчалины. Мне, следственно, господин Чацкий отказывает даже в наличии у меня души… Да, я не похож на господина Чацкого, у которого что на уме, то и на языке. Я не привык выворачиваться наизнанку перед каждым встречным и поперечным. Но так ли уж велик этот грех? Для господина Чацкого непереносима мысль, что не подобные ему болтуны, а мы, Молчалины, люди скромные, немногословные, блаженствуем на свете. Будучи не в силах сокрушить счастливого соперника в благородной и честной борьбе, он прибегает к гнусной и злобной клевете. Господа судьи! Припадаю к вашим стопам и покорнейше прошу снять наконец с меня преследующее меня всю жизнь клеймо труса, глупца, лицемера и подхалима. Имею честь пребывать вашим преданным и покорнейшим слугой, — Алексей Молчалин».
— Ну вот, господа, — резюмировал неугомонный Уотсон. — Теперь вы видите, что это за тип. Надеюсь, никто из вас не поверил этой лисе?
— Не бойсь, браток! — успокоил его Чубарьков. — Разберемся! И не в таких делах разбирались. Ежели у тебя есть сомнения, давай высказывай. А еще лучше — задавай вопросы. А он, заявитель то есть, пущай на них отвечает согласно регламенту. Так оно будет культурнее и политичнее. Сам Молчалин-то где? Явился, аль нет?
Молчалин, сидевший до этого вопроса скромно среди публики, поднялся на возвышение, подошел к судейскому столу, учтиво поклонился и, прижав руку к сердцу, почтительно обратился к судьям:
— Я здесь, почтеннейшие господа!
Не прихоть, а великое несчастье
Заставило меня прийти сюда
И целиком отдаться вашей власти.
Пред вами жертва подлой клеветы.
Тому уж лет, наверно, полтораста…
Поверьте, помыслы мои чисты,
Душа безгрешна…
— Хватит, парень! Баста! — прервал его Чубарьков. — Нечего разводить турусы на колесах. Какая там у тебя душа, грешная или безгрешная, это мы сейчас увидим. Наше дело спрашивать, а твое отвечать. Без всяких фокусов… Со всей, понимаешь, откровенностью. И точка. И ша… Давай, брат Уотсон, задавай ему свой вопрос!
— Вы изволите утверждать, — изо всех сил стараясь держаться в рамках вежливости, начал Уотсон, — что Чацкий вас оклеветал. В доказательство вы приводите его слова: «Молчалин! Кто другой так мирно все уладит! Там моську вовремя погладит, тут в пору карточку вотрет». Но разве эта характеристика неверна? Разве вы не угодничаете перед богатыми и знатными? Не юлите перед ними? Не угождаете им?
Молчалина ничуть не смутила эта маленькая обвинительная речь Уотсона. Вежливо выслушав его, он спокойно изложил свои жизненные принципы:
— Мсье Чацкий говорит, что я подлец.
Меж тем мне просто завещал отец:
Во-первых, угождать всем людям без изъятья —
Хозяину, где доведется жить,
Начальнику, с кем буду я служить,
Слуге его, который чистит платья,
Швейцару, дворнику для избежанья зла,
Собаке дворника, чтоб ласкова была.
Этот монолог вызвал целую бурю в зале суда. Раздались возмущенные голоса:
— Боже, какой цинизм!
— Позор!
Но были и другие возгласы, противоположные по смыслу:
— Как остроумно!
— Он просто душка!
Все эти голоса и на сей раз заглушил флегматичный голос бравого солдата Швейка.
— Во всяком случае, сразу видно, что этот малый далеко не глуп, — рассудительно заметил он. — А то, что его считают глупцом, ровным счетом ничего не значит. Вот я, например, официальный идиот. Специальная медицинская комиссия признала меня идиотом и даже освободила от военной службы. А между тем, я никак не глупее полковника Шредера или подпоручика Дуба.
— При чем тут вы, Швейк? — раздраженно перебил его Уотсон. — Все мы прекрасно знаем, что никакой вы не идиот! Вы просто притворяетесь!
Молчалин усмехнулся:
— А я, по-вашему? Ах, сударь, по одежке
Приходится протягивать нам ножки.
Не так уж это сладко — без конца
С утра до вечера изображать глупца.
— Может быть, вы скажете, — язвительно возразил ему Уотсон, — что угодничать перед всеми вам тоже не нравится? Но кто же в таком случае заставляет вас пресмыкаться перед сильными мира?
— Осмелюсь доложить, — снова вмешался Швейк, — заставляют обстоятельства. Возьмите хоть меня. Поминутно приходится угождать каждому, кто выше чином. То пьяному фельдкуратору свою шинель под голову положишь. То с боем добудешь обед из офицерской кухни для пана поручика. Однажды мне даже случилось украсть курицу: уж больно хотелось порадовать господина обер-лейтенанта свежим куриным бульоном. А в другой раз я украл для него собаку. Дело чуть было не кончилось военно-полевым судом…
