Орин хмыкнул.

– А Махалька? Всего-то и нужно обуздать ненасытность её чресел, одну-единственную больную грань личности, но увы. Не следует бояться: и возжелай я сделать вас иным, я бы не смог.

А если бы смог – вряд ли бы сказал. И прав он, не стали бы возиться ни посажный Урлак, ни хан-кам Кырым с Орином и Бельтом, будь у них иной способ. Значит, не было. Во всяком случае, пока.

– Поймите, воздействие на память – это единственный сколь-нибудь стойкий и позитивный результат моих изысканий. И по правде говоря, я бы сам не отказался посидеть в этом кресле. Порой, знаете ли, столько всего запомнить хотелось бы, а не выходит.

– Мне все равно это не нравится, – много спокойнее сказал Орин, подходя к столу. При виде маски его передернуло. Но он заставил себя взять ее в руки, даже приблизил к лицу: волоски тотчас зашевелились, потянувшись к человеку.

– Подумайте о выгоде, о том, что ждет вас впереди… мой каган. Будущее стоит того, чтобы перетерпеть некоторые неудобства. Верно?

Орин кивнул, отняв маску. Осторожно коснулся волосков пальцем и тут же отдернул его.

– Значит, оно только поможет запомнить то, что нужно?

– Да.

– И больше ничего?

– Вы не верите мне, и это понятно. Но вы все еще доверяете своему товарищу, верно? Многоуважаемый Бельт, хотелось бы услышать ваше мнение.

Ожидание. Слегка растерянный Орин, который уже принял решение – слишком заманчивую морковку перед носом повесили. Ради нее сядет хоть на кресло, хоть на угли с гвоздями, лишь бы не упустить. И Бельт с ним, и тоже скажет все, что нужно во убеждение, потому как нет иного пути. Выбор сделан, трещит лед, гнется, но пока держит и ведет к заветным флажкам. А потому стоит ли ломаться?

– Садись. Я тут буду.

– Раз всё решили, то я бы попросил еще вот о чем, – Ирджин дернул за остов конструкции, раскрывая её суставчатые лапы над креслом. – Дело в том, что я должен следить за экспериментом, а вы ведь не умеете читать на наирэ? К тому же ваш выговор оставляет желать лучшего. Потому нужен третий…

Не договорил, оборвал, как и всегда, давая возможность додумать и оценить. И только потом добавил:

– Я буду премного благодарен за помощь.

– Но…

– Уверен, ваша подруга давно сделала выводы о происходящем. И если она пока не задает вопросов, то это не значит, что их у нее нет. Но не это главное. Главное, раз она здесь, то тоже участвует, хотим мы этого или нет. Наши желания давным-давно подчинены не нам. Увы.

Очередная пауза. Ты же все уже обдумал, Бельт, не по одному разу. Ты все распрекрасно понимаешь: в деле Ласка, пусть и без ее согласия.

Орин молча устраивался в кресле, ерзал, сминая покрывало, трогал ремни и, не выдержав, обрезал-таки. Не доверяет. И все равно лезет.

Бубенчики на сетке слабо позвякивали, подставляя бочка желтому свету.

– …и день, и месяц, и другой тоже шли дожди, вымачивали степь, гноили травы, – Ласка читала из книги тихо, так, что голос ее сливался со звоном. Убаюкивал. – Мор пошел по табунам, мор пошел по людям…

Ирджин, впервые молча, возился с машиной. Он подкручивал длинным – точь-в-точь клюв аиста – пинцетом крохотные винтики, натягивал струны, осторожно касался их мягкими молоточками.

– …скачет всадник по степи да на коне костяном. Дует ветер в дудки ребер, стелется гривой по хребту, оседает на травах моровою язвой…

Онемевшая щека и обволакивающий голос. Многое непонятно про всадника, про коня костяного, про смерть. У наиров вся их история – одна бесконечная смерть. Агония. Откуда мысль? Чужая ведь. Точно чужая. Глаза чешутся, изнутри, точно кто-то скребет.

– …кинул Ылаш клич, собрал он десять племен и еще десять, и многие пошли за ним, а другие, которые не захотели идти, умерли, ибо такова была воля Всевидящего.

Орин застыл. Без веревок, без пут сидит недвижим, только грудь вздымается мерно – дышит будущий каган, слушая историю своего-чужого народа.

– …и была дана победа и земли для усталых табунов, и еда для голодных, и домы для сирых, и милостью особой – Понорки, которые суть…

Свет темнел, мигал все чаще, и Ирджин, отложив молоточки, спешно надел на пальцы чехлы с длинными, изогнутыми когтями. Шевелятся пальцы, касаются когти нитей, выводя на них причудливую мелодию.

– …сел в Ханме Ылаш, и был у него сын… а его сын…

Имена-имена-имена, вереница родовода, которая совсем скоро оборвется. И он, Бельт, будет прямо причастен к этому. Во благо ли? Несправедливое обвинение в предательстве, знамя в грязи, Ласка… Бельт встал и вышел из комнаты.

Смотрят-смотрят-смотрят. Все. Устал сегодня. Ночь хочу, темноту. Тогда и черви в голове не видят свет, не лезут на волю.

– Эй! Иди ко мне! Поцелуй! Поцелуй! – прыгает, виснет на шее, тычется мокрыми губами, обнимает, елозит. Хочет.

– Давай, ну давай!

Горячие руки, черви замирают. Страшно? Горячо. И мне. Хлюпает-стонет-трется. Уходит. И червей уносит. Черви хитрые. Плохо-плохо-отвратительно.

И в голове пусто. Сбежали?!

Они в ней. Они вылупятся. Щелк-щелк-щелк, белые спинки крыльями проклюнутся, бабочки через уши и через рот, чтобы наружу, чтобы по следу, чтобы ко мне.

Нельзя.

Догнать.

Махалька лежала в изломанных камышах, уткнувшись лицом в ил и прикрывая руками разбитый затылок. Короткие волосы ее слиплись бурыми иголочками, а вдоль хребта протянулась длинная ссадина. Женщина была мертва, и осиротевшие гуси растревожено хлопали крыльями, тянули шеи, шипя на Бельта.

– Я вас, – пригрозил он хворостиной, отгоняя серого вожака.

Твою ж мать, только убийства не хватало. Кто ее? И за что? Безобидная же. Назойливая, но безобидная. Орин? Орин до вечера просидел в Ирджиновской лаборатории, и Ласка с ним, и кам. Ялко? Старый хрыч не раз плевался на развратницу, повторяя:

– Бей бабу молотом, будет баба золотом!

Но силенки у него не те: клюку удержать не способен, где уж тут молот.

Перевернув тело на спину, Бельт кое-как отер лицо от жижи и вздрогнул: из глазниц Махальки торчали два кривых сучка.

– Проклятье, – буркнул Орин, охранительным жестом касаясь собственных век. Резко дернул головой, скривился не то от злости, не то от боли и процедил сквозь зубы: – Найду сволочь – на ремни порежу.

И не ясно, что его больше печалило: жестокость убийцы, либо же факт, что в Стошено не осталось баб, безотказных и при том не слишком страшных.

– Кто ее? – Ласка подойти близко не решилась. Вытянув шею, заглядывала через плечо. – Кто?

Прежде чем ответить, кам внимательно осмотрел тело, после накинул на голову кусок мешковины и сказал:

– Неизвестно. И вряд ли узнать выйдет. Это приют для безумцев, а безумцы не всегда безопасны. Плохо, что харуса нет, как ее, безглазую, закапывать?

– Заступом, – обронил Бельт. И прибавил: – Дозволяю, как смотритель, похоронить на восьмом локте. Железные демоны разберутся.

– Не дело это, – сказал Орин.

– Мне отвечать. Не тебе.

Махальку закопали возле пруда. Отогревшаяся за весну земля рассыпалась клейким черным зерном, разрывалась белесыми корешками, дышала жизнью. Принимала смерть.

– Была да сплыла. Крепкий задок, да слабый передок, – выдал очередную премудрость Ялко и живенько заковылял к дому. А если все-таки он? Не так и слаб, как хочет казаться, землю кидал не хуже братьев-помощников. А если другой, то кто? И нужно ли искать? Иных забот хватает. Но ведь смотритель-то должен. Наверное, должен. Или нет? Кому какое дело до этой безумицы? Просто убийство, пусть и богохульное. Одно из многих. Главное, чтобы здесь такого впредь не произошло.

– Больше не ходи во двор, – велел Бельт, и Ласка кивнула: не выйдет, чай не дура. Сама же сказала, повернувшись к дому спиной:

– Не хочу туда возвращаться. Не сейчас.

Ласка зашагала вниз по холму, вдоль канавы. Та постепенно становилась шире, берега опускались, дно поднималось, разливаясь неряшливой, но бодрой речушкой.