А спешить надо. Мальчишка ведь чуткий, того и гляди – проснется.

Ветер крепчал, грозя стегнуть хлыстом по набухшему брюху тучи и вывалить колючую труху снега. Не мелкого соляного, а плотного и вязкого, аккурат для огромных сугробов и мерзлых людей.

Бельт выполз на берег и лег, уткнувшись лицом в привычную и мягкую подстилку. Так лежал, сжимая и разжимая кулаки, шевеля запястьями, разгоняя кровь по закаменевшим мышцам, пока не почувствовал, что снова хозяин своим рукам.

После, вытащив из ручья камень, разодрал и ножные путы. Вышло легко, куда легче, чем подняться.

Мальчишка спал. Он не проснулся даже от пинка, и только когда Бельт, ухватив за шиворот, встряхнул его, открыл глаза. Но не произнес ни слова. Даже не пискнул.

– Зря ты меня не послушался, дурак.

Левой рукой Бельт вытащил из-за пояса Звяра камчу и нож.

Всего-то один удар. Это будет даже милосердно. Все равно в лесу сдохнет. Или найдет себе кого другого, такого же беспомощного, как Бельт. А то и мертвого. С мертвяками-то оно проще, главное глаза закрыть и на голову чего накинуть… Уж Бельт-то знает.

– Убьешь меня ножиком, дядечка?

Спокойный, гад.

Можно и без крови. Придушить ремешком или шею дернуть. Она ж тонюсенькая, как ветка. Хрустнет, душу выпустит, не дав измараться.

– Мне тоже идти теперь далеко, – сказал Бельт. – Еды нужно много.

– Ты ж говорил, что не всех можно есть.

– А ты уже пробовал человечину, сопляк?

– Нет, дядечка. Говорю же – у меня заяц был. Давно, правда.

Бельт разжал пальцы. Мальчишка вывернулся и, отбежав к ручью, остановился. Присел. Взял в руку гладкий камень. А ведь с него станется по следу пойти и, выждав момента, запустить этим самым камнем да в Бельтову голову. Хрустнет косточка, выплеснет красное и серое, добавив миру цветов, которых и так в достатке.

И небесное Око привычно отвернется.

Еще не поздно все исправить, ударить наперед, предваряя чужой удар. И все пойдет по привычному кругу.

– Нельзя жрать людей, парень. Иначе когда-нибудь, когда ты станешь бортником, ткачом, а может быть даже камчаром, Всевидящий тебе это припомнит. Тебя сожрут свои же. И не подавятся.

Бельт посмотрел на камчу, после чего широко размахнулся и забросил ее в кусты. Повернувшись к Звяру спиной, он заковылял вверх по течению.

Дневал бывший камчар в овраге, привычно зарывшись в кучу листвы. А когда стемнело, продолжил путь. Ложбина становилась ниже и шире, пока не вывела к желто-бурой глади болота. Черными столпами протянулись по границе пожженные березы, зеленел, противясь скорой зиме, вереск. То тут, то там торчали корявые лапы сосенок.

Конь брел по самому краю. Запутавшись в поводьях, он мелко перебирал передними ногами, и неуклюже переставлял задние. И пригнувши морду к земле, жадно выбирал из белого мха длинные плети клюквы.

Тускло отсвечивала сбруя, и знакомый узор проступал на седле сквозь потеки крови.

– Чуба, – позвал Бельт и, свистнул по-особому, хоть щеку и полоснуло огнем.

Надо бы мха набрать. Болотный мох гниль вытягивает. И клюква для кишок полезная.

А конь, вскинув голову, жалобно заржал и заковылял к Бельту.

Узнал, холера! Узнал. Ткнулся мягкими губами в ладонь, потерся, громко переваливая во рту грызло, и язык высунул, жалуясь.

– Сейчас я тебя распутаю… Сейчас расседлаю… Отдохнем. А хозяин твой где?

Конь потряс головой и попытался ухватить за ухо. Вкусного клянчил.

А крови натекло изрядно. Хватило, чтобы и чепрак промочить, и потник пропитать насквозь. Видать, не сразу Кёрста ссадили.

Зато в седельных сумках нашлось полкраюхи хлеба, кусок сыра и баклага с настойкой на можжевеловых ягодах.

Жизнь налаживалась.

Подумав немного, Бельт насадил сыр на ветку, как раз так, чтобы удобно было дотянуться мальчишке лет десяти.

Звяр брел по лесу, выискивая следы. Трогал поломанные веточки. Разглядывал давленный мох. Один раз остановился, соскребая с коры грибную накипь. От давешней вороны остался свернутый узлом живот и одна лапа, да и та безвкусная, на деревяшку похожая.

У муравейника Звяр задержался надолго: раскапывал, раздирая иглицу руками, а после давил сонных муравьев.

Мало. Зима скоро и морозит уже.

Не выжить.

Звяр шел, думая о том, что сумей он поесть – хоть разочек, но чтобы досыта – сил бы прибавилось. И хватило бы, верно, на то, чтоб до города добраться. А там уже все будет по-другому.

Сначала он нашел в кустах топор, добротный, тяжелый и весь окровавленный. И тащил его через поляну, туда, где на старой сосне висел труп. Острый кол ветки пробил и рубаху, и кожу, и кости с мясом, вышел из живота. Крови почти не было, головы тоже. На белом огрызке шеи виднелись неаккуратные зарубины, да торчала из среза косточка. Мелкое зверье еще не успело толком пообгрызть пальцы, птицы не расклевали срез, не вытянули черные жилы.

Звяр подошел ближе. Тронул шею, понюхал пальцы. Гнильем не воняло, значится, свежий мертвяк. Большой. И сидит крепко. Звяру пришлось расколупывать рану в брюхе, а после, упираясь ногами в горбы корней, тащить упрямое тело. Сперва оно не поддавалось, но вдруг, хрустнув, сразу пошло, повалилось кулем на землю, выставило спину, изукрашенную яминами. Сунув в одну палец, Звяр нащупал жесткое оголовье стрелы.

В Белом городе не станут стрелять в спину. Там никогда ни в кого не будут стрелять.

До Белого города еще идти и идти…

Надо только поесть досыта. Хотя бы разок.

Вот оно, едево, лежит у ног.

Звяр со всей злостью размахнулся топором и вогнал лезвие в землю. Потянул, вывернул ком земли, снова обрушил орудие, углубляя могилу еще на пядь. Он копал и плакал. Выдыхал тоску, выдавливал ее из глаз вперемешку с соленой водицей и желанием жрать.

С очередным ударом топор почему-то не увяз в земле, а ухнул в глубину, увлекая мальчишку следом. Пальцы, выпустив рукоять, ухватились за что-то горячее и мягкое, липкое от крови. Вытащили кое-как. Сжали, выдавливая остатки жизни из полосатой тушки бурундука. Рыдая, Звяр обеими руками разгребал нору, вытаскивал полные горсти орехов и сухих ягод. Рядом, широко раскинув руки, лежал безголовый труп.

По небу цугом ползли облака, чистые, как стены далекого сказочного города.

Издалека стены Шуммара казались ослепительно белыми, точно и вправду вырезанными из мамутовых бивней, но по мере приближения они принимали вид и цвет самый обыкновенный. Сложенные из светло-серых глыбин, стянутых окаменевшей сетью раствора, они пестрели зелеными бляшками мха и бурыми – лишайника. Поверху прозрачною броней растянулась ледяная корка. Тонкая, она таяла к обеду под скудным зимним светом Ока, а к вечеру вновь появлялась вместе с колючей трухою снега.

Прямо на въезде шероховатым языком, вывалившимся из пасти ворот, лежал большой поселок. Грязная река тракта разбивалась здесь на множество ручьев, которые тянулись к домам, постоялым дворам, лавкам, мастерским, стойбищам для скота и походных лагерей. Основной же проток, как и положено, вел к плотине ворот и даже по такому времени был пусть и не стремителен, но полноводен. Неторопливой змеей полз наирский караван; распевая гимны, шествовала колонна паломников, обряженных в волчьи шкуры; пара волов, разбивая копытами мерзлую землю, тянула груженый свертками и тюками воз. Где-то неподалеку истошно ревели ослы. Пахло дымом и немного навозом.