Суворову была поручена Итальянская армия: около 20 тысяч русских (впоследствии еще 10 тысяч) и 86 тысяч австрийцев. Австрийцами командовал генерал Мелас (проигравший впоследствии битву при Маренго); Суворов добродушно называл его «добрый, старый папаша — Мелас». Французов было около 90 тысяч; Римской и Неаполитанской армиями командовал даровитый Макдональд; во главе Северо-Итальянской армии стоял нелюбимый солдатами, неспособный и дряхлый генерал Шерер. Это был гораздо больше «методист», чем предводитель пылких республиканцев. Узнав, что он на параде подымал головы солдатам, Суворов воскликнул:
— Теперь я знаю Шерера! Такой екзерцирмейстер не увидит, когда его неприятель окружит и разобьет.
Суворов быстро приближался к фронту, обгоняя по пути колонны войск. То и дело он вздыхал и корчил гримасы: это были не его стремительные отряды; бесконечные обозы плелись в хвосте русских полков. Многие офицеры везли с собою жен; вместо денщиков — целые штаты дворни; иные вели даже своры борзых для охоты.
С появлением Суворова все преобразилось, как по мановению волшебного жезла. Медленное продвижение сменилось быстрыми маршами; за 18 дней войска сделали 520 верст, совершая иногда переходы по 60 верст в сутки. Истоптанная в предыдущих переходах обувь развалилась; многие офицеры и солдаты шли босиком. Тех, кто не выдерживал марша, везли на повозках. Суворов приказал снять знаменитые павловские косы, и войска с наслаждением подставляли южному солнцу свои природные шевелюры.
Австрийцы должны были соблюдать тот же походный режим, но им это оказалось невмоготу. День за днем они отставали от задаваемой Суворовым нормы, а он упрямо назначал новый переход, исходя не из фактического местонахождения австрийских войск, а из того, в каком они находились бы, если бы выдерживали темп марша.
Это приводило к страшной неразберихе. Австрийцы всячески выражали свое недовольство, но фельдмаршал с завидным хладнокровием парировал все жалобы изобретенными им словами «унтеркунфт» и «бештимтзагеры». Первое слово обозначало нечто вроде тяготения к комфорту, к уютному уголку. Второе пояснил сам Суворов:
— Бештимтзагер — это среднее между плутом и трусом.
Суворов, в свою очередь, был недоволен австрийцами, так как они явно не могли удовлетворить пред’являвшихся им суровых военных требований.
Перспективы взаимоотношений для союзников были неблагоприятны…
В начале апреля войска, не встречая сопротивления, подошли к Вероне. Как и повсюду в Италии, веронцы делились на два лагеря: малоимущие классы населения симпатизировали республиканцам, крупно зажиточные горожане, духовенство и знать сочувствовали союзникам. Вначале большинство итальянцев явно тяготело к Франции. Но «безмерные грабежи французов и всяческие с их стороны насилия» остудили их пыл: реквизиционная система французов оказалась не по нраву итальянцам.
Когда разнесся слух о приближении Суворова, экзальтированная веронская интеллигенция пошла ему навстречу. Люди выпрягли лошадей из его кареты и сами ввезли ее в город. Верона была украшена цветами, вечером зажгли иллюминацию.
Здесь состоялась церемония принятия Суворовым верховного правления армией. Генерал Розенберг торжественно представил ему всех русских и некоторых австрийских начальников. Суворов стоял во фронт, с закрытыми глазами, и при каждой незнакомой фамилии бормотал:
— Не слыхал. Помилуй бог, не слыхал… Познакомимся.
Такой отзыв очень коробил павловских протеже, мнивших себя главными героями кампании.
Когда же называлось имя боевого командира, Суворов приветливо обращался к нему, здоровался, вспоминая совместные походы. Он обласкал молодого Милорадовича, которого знавал еще ребенком, а князя Багратиона горячо расцеловал.
Перечислив все фамилии, Розенберг умолк. Блестящая толпа русских и австрийских генералов с интересом ждала, что скажет им новый главнокомандующий. Суворов большими шагами ходил из угла в угол. Потом он начал, как бы не замечая присутствующих, произносить отрывистые слова:
— Субординация! Экзерциция! Военный шаг — аршин! В захождении — полтора! Голова хвоста не ждет! Внезапно, как снег на голову! Пуля бьет в полчеловека! Стреляй редко, да метко! Штыком коли крепко! Мы пришли бить безбожных ветреных французишков. Они воюют колоннами и мы их бить будем колоннами! Жителей не обижай! Просящего пощады помилуй!
Так он высказал свой катехизис и затем, круто остановившись, потребовал у Розенберга «два полчка пехоты и два полчка казачков». Розенберг с недоумением ответил, что вся армия подчинена своему главнокомандующему. Суворов страдальчески поморщился, но тут выступил Багратион и доложил, что его отряд готов к выступлению.
— Так ступай же, князь Петр, — напутствовал его Суворов.
Через полчаса авангард под командой Багратиона уже выступал из Вероны.
Питт называл войны эпохи французской буржуазной революции «борьбою вооруженных мнений». Французские прокламации, возвещавшие о новом социальном порядке, были часто действительнее пушек. Австрийцам нечего было противопоставить революционным лозунгам. Однако Суворов издал к населению прокламацию, начинавшуюся словами: «Восстаньте, на роды Италии!» В воззвании указывалось на поборы и насилия французов, на тяжкие налоги и реквизиции. Оно соответствовало моменту; французы в это время отступали, и население повсеместно провожало их партизанскими налетами.
На следующий день после выступления Багратиона Суворов также покинул Верону и 4 (15) апреля[44] прибыл в город Валеджио.
Военная обстановка в этот момент рисовалась в следующем виде. За десять дней перед тем австрийский генерал Край принудил Шерера покинуть сильную оборонительную позицию на реке Минчио, но не развил своего успеха, предоставив французам отступить в порядке. Шерер с двадцатипятитысячной армией в тяжелых условиях отступал на соединение с войсками Макдональда, оставив сильные гарнизоны в нескольких крепостях, в том числе в первоклассной крепости Мантуе.
В распоряжении Суворова находилось 55 тысяч австрийцев; русские войска еще не дошли до Валеджио. Преследования французов, в сущности, не велось; речь шла о том, предпринимать ли немедленное новое наступление. Суворов решил дождаться сперва хотя бы части русского корпуса и приучить австрийцев к новым для них приемам боя. В австрийские полки были командированы русские инструкторы для обучения штыковой атаке; была разослана специальная инструкция, продиктованная Суворовым на немецком языке; тем временем к Валеджио подошли 11 тысяч русских, и 19 апреля началось общее наступление.
Вся эта серия мероприятий встретила самую резкую критику со стороны австрийцев. Они обвиняли русского полководца в потере пяти дней, в то время как немедленные действия австрийцев приводили будто бы к разгрому Шерера. Они называли «глупостями» обучение австрийцев, возмущались преподанной им инструкцией, в которой им были непонятны и лаконичный слог Суворова и смысл его указаний. «Неприятеля везде атаковать! Это что за стратегия?» — иронизировал один генерал. Оскорбленные тем, что приезжий «неуч» взялся их учить, австрийцы наперебой издевались втихомолку над инструкцией, называя ее «бредом сумасшедшего», «смесью ума и глупости» и т. п. Во всем этом чувствовалась непрерывно возраставшая неприязнь и попросту зависть к Суворову. Даже барон Тугут понимал это. В одном доверительном письме он сообщал: «Меня уверяют, что в нашем военном совете распространена такая зависть к русскому полководцу, что она повлияла на множество лиц в армии».
Положение Суворова делалось с каждым днем все более ложным: в его войсках австрийцы составляли восемьдесят процентов. Он не обладал терпением и ловкостью, чтобы сглаживать острые углы, и при своей болезненной впечатлительности остро воспринимал каждое проявление австрийцами недоброжелательства.
Все-таки австрийцы соблюдали пока декорум самостоятельности Суворова. Когда он из’яснил Меласу свой план действий, сводившийся к тому, чтобы энергично нажимать на французские армии, оставив заслоны против крепостей, Мелас подчинился ему. Правда, при этом он не преминул скептически заметить:
