Я не хочу вырывать страницы из книжки голыми руками, мне жаль моих пальцев, их мягких подушечек, которыми так хорошо пробегать по его груди, когда он лежит на спине, уставившись куда–то в потолок и думая — теперь–то я знаю это точно — явно не обо мне.

Как жаль и ногтей с маникюром.

Как жаль и того, что они не так длинны и остры, как тот самый нож, за которым мне надо пойти.

Хотя тогда это были бы уже не ногти, а когти. Оружие. Поддеваешь кожу в районе яремной вены, а потом легонько тянешь на себя. Кожа лопается, вслед за ней лопается вена, кровь брызжет в разные стороны и ты припадаешь к открытой ране на шее и пьешь, пьешь, пока не насытишься.

Надо отрастить такие, но пока придется обойтись ножом.

Тем самым, которым он хочет меня убить.

Или хотел — сейчас мне все равно.

Я в бешенстве, я не просто оскорблена, я унижена.

И никакого наслаждения.

Мне все равно, что творится сейчас в левой половине головы, хотя я вижу, что комната не пуста.

Опять сработал какой–то тумблер, включился некий рычажок, заработал чертов аппарат Седого.

Не пуста комната в голове, но уже нет той комнате, где стояли столик, два кресла и где они пили кофе.

Двое мужчин и одна женщина, один из мужчин был в кресле–каталке.

Если верить тому, что я прочитала, то он не всегда был в ней, еще несколько лет назад он ходил по земле, как и все мы: на двух ногах.

Но потом инсульт, или что еще.

И он перестал ходить, а стал ездить.

Мой отец, хотя кто это знает наверняка.

Я не просто в бешенстве, у меня такое ощущение, что я действительно сошла с ума.

Занавес поднялся, двери шкафа приоткрылись, на сцене грязный задник, в шкафу — грязное белье.

Хозяева же пытались все это спрятать.

И до поры, до времени им это удавалось.

Но только до поры и только до времени.

Время наступило, пора пришла, дерьмо полезло из щелей.

Лучше всего порвать эти странички на мелкие кусочки, испачкать дерьмом и спустить в унитаз.

Потому что сейчас у меня такое чувство, будто это меня саму обмакнули в дерьмо.

Хотя он не любит таких запахов, он не терпит никаких неприятных запахов, из всех, кого я знаю, он единственный, кто действительно может выбирать парфюм.

Дурацкое слово, лучше просто — духи и туалетную воду.

Для дня и для вечера.

Он делает это как женщина, долго и со смаком.

Смачно.

Со вкусом.

Упоительно принюхиваясь и поводя ноздрями.

Нет, говорит он, не этот, слишком липкий.

И не этот — в нем нет прозрачности.

А в этом — чувственности, я не хочу, чтобы ты так пахла.

Весь мой парфюм выбран им.

Все мои духи и туалетные воды.

И его туалетные воды он тоже подбирает сам.

И одеколоны.

Единственное. чего нет в его коллекции, так это одеколона с запахом дерьма.

По–французски он бы назывался «Merde».

По–английски «Shit».

Я не знаю, как бы он назывался по–немецки, но хватит и двух языков.

Бутылочка должна быть коричневой, и с подтеками.

И пробка под сургуч.

В левой половине головы опять улица, по которой едет машина.

Он сидит за рулем и смотрит на дорогу.

Я молю Бога, чтобы он не попал в аварию.

Аварию я устрою ему сама.

Про крайней мере, пока.

Пока я готова на все.

Козел.

Гнусный, вонючий, отвратительный козел.

Почти такой же, как мой отец.

Или тот мужчина, про которого я думаю, что это — мой отец.

Мой отец — похотливый старый павиан, а мой муж — вонючий отвратительный козел.

Я влипла в дерьмо по уши, черт бы побрал меня, когда я пошла к Седому.

Можно ничего не знать и быть счастливой.

Можно думать, что твой муж — самый лучший мужчина на свете и что он действительно — настоящий мужчина.

Но потом ты узнаешь то, что тебе не стоило знать.

Шкаф открылся и запачканные спермой простыни вывалились на пол.

Интересно, когда он зашел тогда в ванную, он уже знал, что я — дочь своего отца?

Скорее всего, что знал и именно поэтому решил мне вставить.

Грубо и с натиском, употребив меня прямо у раковины.

Когда я мыла свое пьяное лицо.

Мне все равно, кто кого бросил, как вообще все равно, как это у них бывает.

Я всегда считала себя политкорректной и нормально относилась к гомосексуализму.

И лесбиянству.

Может быть, бешенство пройдет и я опять стану политкорректной, но сейчас я хочу одного: пойти, подойти, открыть, взять.

А потом запереться в спальне и кромсать.

Все, что попадет под руку.

Я вижу, что он едет не в сторону дома, он опять едет в офис.

Естественно, что ему надо еще поработать — слишком много времени он провел, общаясь со своими друзьями.

Своими, не с моими.

Мужчина и женщина, с мужчиной все ясно, но что там делает женщина?

Что может делать эта красивая рыжеволосая особа в доме этого старого похотливого павиана, моего якобы отца?

Наверное. она подирает за ним дерьмо.

Готовит ему завтраки, обеды и ужины, служит его ногами в большой мир.

Но тогда почему он не завел себя мальчика?

Или для этого уже слишком стар?

Меня интересует эта женщина, я хочу, чтобы она была на моей стороне.

Мне надо ее завербовать, сделать своим агентом.

Будем считать, что она — его дальняя родственница, хотя тогда она и моя родственница.

По крайней мере, если он — действительно мой отец.

Девочка опять начинает плакать, девочке опять тошно до того, что хочется блевать.

Девочку употребили, изнасиловали, поимели во все дыры.

Без любви.

Муж останавливает машину.

Мой муж.

Мой мачо натуралис.

Он выходит и включает сигнализацию.

Машинка Седого опять работает как часы.

Я знаю, что сейчас произойдет.

Он пойдет в офис, а оттуда позвонит мне домой.

И скажет, что скоро приедет, совсем скоро.

И я знаю, что я отвечу.

Как знаю и то, что сейчас сделаю.

Пока у меня еще есть время.

Изнасилованная девочка встанет и пойдет в его кабинет.

Держась за стенки, потому что ее опять качает.

У меня болят все мои дырки, все мои чудные, замечательные отверстия.

И то, что спереди, и то, что сзади.

И то, которым говорят.

«Блядь» — было написано фиолетовыми буквами на клетчатом листке бумаги много лет назад.

И это было правда, по крайней мере, сейчас я в этом уверенна.

Я дохожу до его кабинета и открываю дверь.

Вхожу и подхожу.

Подхожу и открываю.

Он лежит там же, где и должен — в нижнем ящике стола.

И дискета лежит рядом.

Я хочу взять ее и просто сломать. Переломить пополам. Перегрызть, разорвать, но мне она еще пригодится.

Не знаю, для чего, но знаю, что еще не время.

И я беру нож.

Второй раз за какие–то двое суток.

Еще двое суток назад я догадывалась о его существовании очень смутно.

Просто чувствовала, что он должен быть.

А потом я его нашла.

Подержала в руках и положила на место.

И сейчас беру снова — я не буду кромсать эти листочки своими ухоженными пальчиками.

Я люблю свои пальчики, они мне еще пригодятся.

Я иду в спальню и закрываю дверь.

Он не застанет меня врасплох, он пока опять сидит за компьютером и даже не стремится набрать мой номер.

Наш номер.

Его и мой, мой и его.

Я беру книжку и аккуратно вырезаю первые пять с половиной страниц.

Эту часть признаний пожилого господина, который может иметь счастье быть моим отцом, я уже уяснила.

Старый похотливый павиан, брошенный молодым любовником.

Я складываю странички тоненькой стопкой, кладу на пол и примериваюсь, куда бы лучше вонзить лезвие.

Естественно, что в самый центр, там, где должно быть сердце.

В центре страницы, у человека — чуть левее.

Я наношу первый удар.

Страницы лежат на ковре, нож легко входит в ворс.

Я вытаскиваю его обратно и наношу еще один удар.