– Я думаю, что можно сделать так. Вы уедете в Петербург. – положим, там нашлись бы уроки французского языка. Вы поселитесь где-нибудь далеко от дома Виктора Львовича. Через неделю, через полторы приедем и мы. В Петербурге, если только захотите вы, отношения ваши к Виктору Львовичу будут оставаться никому неизвестны; это необходимо для того, чтобы сохранялось доверие дочери к отцу: она в таких летах, что это чрезвычайно важно.

– Совершенная правда. Для хорошего выбора между женихами очень важно.

– Конечно, для того, чтобы ваши отношения к Виктору Львовичу оставались неизвестны, вы должны будете подвергать себя большому стеснению: роскошная жизнь возбудила бы догадки, обнаружила бы все. Пока Надежда Викторовна выйдет замуж, вы должны будете жить довольно скромно. Прошу вас, решитесь на это для Надежды Викторовны.

– Я решилась на это. Я буду жить скромнее, нежели вы думали бы требовать. Я девушка, живущая уроками. – я буду жить довольно бедно. – я не могла бы жить иначе, не возбуждая злословия. Но это не жертва для пользы Надежды Викторовны, так надобно мне самой. Я сама, не для нее, для самой себя, давно решила так. – с той минуты, как решила бросить Париж. Будьте спокоен. Ваше требование – мое собственное желание.

– Когда же вы уедете отсюда?

– Когда вам угодно, – я была бы рада хоть сейчас. – для меня самой чем скорее, тем лучше. – и это уже несколько дней. Я не могла бы уехать в тот день, когда – помните? – закрыла вам глаза и назвала вас слепым; не могла б уехать еще с неделю. Но вот уже несколько дней я могу и желала б уехать: моя власть над Виктором Львовичем достаточно упрочена. А когда так, вы понимаете, я не могу не желать поскорее уехать. Быть горничною – это неприятно; но это еще не так сильно тяготит меня. Я люблю Надежду Викторовну, у нас не бывает гостей, кроме Власовых; – или, если и бывают, другие не видят меня в роли горничной. А Власовы порядочные люди и обращаются со мною довольно деликатно. – не совсем умеют, это правда, но и невозможно обижаться, когда помещики, родовые дворяне не умеют быть совершенно порядочными людьми; это невозможно для них; довольно того, что желают быть. – видишь это и не обижаешься их неловкостями. Оставаться горничною, при таком нашем одиночестве, это еще ничего бы. Но ужасно то, что с каждым днем ждешь: вот сделана какая-нибудь неосторожность Виктором Львовичем. – вырвалось неуместное слово, подмечен взгляд – и все открыто. Вы видели, как боялась я, не узнано ли все Дедюхиною! Я была почти – совершенно убеждена, она все узнала! – Это было страшно неприятное ожидание. Это неимоверное счастье, что она еще не дозналась, не догадалась. Но с каждым часом, пока я здесь, все может открыться! – Мне страшно жить здесь! Чем скорее уехать, тем лучше для меня! Вы понимаете, Владимир Алексеич, что это говорится искренне?

– Ваша власть над ним упрочена, я вижу это. Вы хотите, чтобы ваши отношения к Виктору Львовичу оставались неизвестны, я понимаю это, и потому…

– Вы понимаете, почему я не хочу, чтобы меня знали как любовницу Виктора Львовича? – живо сказала она, не дав мне договорить. – и побледнела: – О, как я увлекаюсь, когда говорю с вами! Да, это страшная опасность, иметь полное доверие к честности и скромности человека! Едва взволнуешься – и проговоришься ему! Сколько раз я проговаривалась вам, что я хочу быть, что я стала любовницею Виктора Львовича! Вы не понимали самых неосторожных полупризнаний. – вы придумывали самые натянутые объяснения, потому что уважение ко мне не давало вам понимать их. – о, как вы любили меня! О, как горько мне, что я потеряла эту любовь! – Но я потеряла ее, и я не могу надеяться, что теперь мои неосторожности могут оставаться непонятны. Я увлеклась, я перебила ваши слова, – поздно отпираться или хоть молчать! – Вы поймете, если еще не поняли. Лучше же полное признание, когда поздно молчать. – Да, Владимир Алексеич: я не желала бы, чтобы Виктор Львович был моим любовником. Если бы можно было обойтись без этого, было бы гораздо лучше. И бывали минуты, когда я мечтала, что можно обойтись без этого. И если б не эта мечта, конечно безрассудная. – то я почти убеждена в том, что я не бросила бы Париж. Но теперь поздно жалеть о Париже. – с его свободною и если не очень уважаемою, то все-таки в сущности честною моею жизнью. Свобода, веселье, общество – всему я сказала: «прости, прости надолго!» – Я не совсем хорошо понимала, как тяжело то, на что я решалась! – Но теперь поздно! – И давно поздно! – Потому что очень давно, и с самого начала. – я имела и светлые минуты хладнокровного раздумья, когда понимала, что невозможно обойтись без этого. О, Владимир Алексеич, это трудная жизнь, на которую я обрекла себя! – Быть горничною – тяжело, но все-таки это сносно! – Подле меня люди, которых я люблю: они, все трое. – потому что я люблю и его. – меньше, нежели Юриньку и в особенности Надежду Викторовну, но люблю и его. – верьте, люблю и его: почему ж не любить? – Он добр, я выросла среди родных, которые учили меня любить его. – я всегда была очень хорошо расположена к нему. – а теперь он мой любовник; он еще не старик, он еще красив. – я начинаю привязываться к нему совершенно искренне. – да это и надобно так: он так безгранично любит меня! – Все трое они милы мне, и вы. – прежде вы были мой друг. – я искренне люблю и дядю. – так хорошо жить даже и будучи горничною. – пока я здесь, пока я горничная, я еще очень счастлива сравнительно с тем, что ждет меня в Петербурге: одна, одна и одна… Страшно, страшно! – Ни друзей, ни подруг, ни знакомых. – почти не будет и развлечений, – жизнь затворницы – ах! – Я не создана быть затворницею! – Но что делать! Так необходимо. Перенесу все. – Перенесу, но ужасна жизнь, на которую я обрекла себя! – Она замолчала и плакала; она давно плакала: – О, какая безотрадная жизнь ждет меня!

– У вас будет отрада. – сказал я, лишь бы сказать что-нибудь, потому что ее ужас перед этою мрачною жизнью тяготел и надо мною: мне не было жаль ее, потому что она сама избрала для себя все эти лишения – но лишения были тяжелы. – и мысль о такой жизни для нее тяготила меня: – У вас будет отрада. – вы забываете…

– Свидания с Виктором Львовичем? – Да, они одни будут перерывать эту пустую, мрачную монотонность одиночества. – но они будут визитами в тюрьму. – как ни долги, слишком коротки. – как ни часты, слишком редки, чтобы жизнь в тюремной келье не была жизнью в тюремной келье. – одинокою, пустою, мрачною…

– У вас будет другая отрада, я говорил о детях.

– У меня не будет детей. – не будет… никогда!.. Я не должна иметь детей… никогда! Нет, его дети не будут иметь жалобы против меня, что я отниму у них что-нибудь… Ни любви его, ни даже части наследства после него… Я не имею права. – они могли бы тогда справедливо чуждаться меня. – я не хочу этого. – они должны любить меня, и пусть они будут мне вместо родных детей!.. – Она зарыдала, вскочила и ушла быстрыми шагами.

Я сидел в унынии, горьком почти до злобы: как прекрасна могла бы она быть, если бы захотела! – Как прекрасна была б она, если бы в ней было поменьше честолюбия! Мне было жаль ее до того, что я негодовал на нее: зачем она захотела быть такою, чтобы мне было жаль ее!..

– Владимир Алексеич, вы еще здесь? – раздался ее голос. – я услышал и легкую, твердую поступь ее по песку дорожки за изгибом аллеи: она шла назад.

– Еще здесь, Марья Дмитриевна, – Я встал и пошел навстречу.

– Я увлеклась и наговорила много лишнего. – и ушла, забывши договорить о том, что надобно. Я сказала, что мне хотелось бы уехать. – и чем скорее, тем лучше для меня. Но вы понимаете, мой отъезд поведет к тому, что и он с детыми скоро поедет за мною в Петербург. Я вовсе не потребовала бы этого. Я убеждена, что и два и три месяца разлуки не были бы страшны мне, а летнего сезона остается только месяц. – тем меньше для меня надобности опасаться. – конечно, я предполагаю, что вы не воспользовались бы моим отсутствием, чтобы действовать против меня. – так?

– Вы сказали, что хотите, чтобы очень долго. – вероятно до замужества Надежды Викторовны. – никто в Петербурге не знал о вас.