Савелий сразу начал лаять, что, мол, видите, видите, каков я? оцените-ка немедля любезника, столь милаго! а? а?! да! что-с?! именно! она прекрасна! никогда прежде! нет! прелестна! столько свежести! взор! нет! не сразу! пароль муа контре ле пти шанс! главное, говорю, свежа, что тебе… а?! невиданное наслаждение с первых минут! да! деван лез анфан, но такое! такое! котлету бы, что ли, ей дать? не знаю пока… не избалуем жратвой-то, что скажешь?! жратвы немного совсем осталось, да? да?! а?! ну, говори! не рви мне душу, милай!..

Сосильда в отъезде – Савелий распушился до непристойности. Походка изменилась, посадка головы – барон-изгнанник.

– Тебя как зовут, подруга? – спрашиваю. – Согласна хоть?

Савелий отбежал даже.

Подруга жестами выразила все, что хочет. Артистичная.

Вынес еды.

Савелий первым кинулся, он мужчина от и до. Корифей-премьер.

Отогнал. Дама подзакусила. Савелий метался вдоль забора, все причитал, что притащат в дом не пойми кого, корыстных таких и неприятных, и рвут в клочья его сердце изболевшееся, сволочи вы! она же лысая вон! лы-са-я!

Потом артистичная подруга передо мной поплясала немного. Потенциал огромен у нее.

Больше всего на свете Савелий Парменыч боится страшного Мешка Для Захоронений.

Я этим пользуюсь, кстати.

– Полезай, – говорю, – в мешок для захоронений, старый ты аферист! Настала пора!

И помогает. Савелий Парменыч впадает в раскаяние. Он у меня все делает истово: ест, спит, ругается, ворует, подлизывается и кается.

Ведь ни разу в мешке не был, ни разу не испытал на себе (не так, как я, например) побои и сцены прощания. А фантазия, видимо, рисует пальцем в его слабеющем на глазах мозге картины печальные и впечатляющие.

У Савелия и девушки-собаки Сосильды есть Некий Газон, который каждый из них считает своим ковром и каждый требует на СЕМ КОВРЕ НЕУКОСНИТЕЛЬНОГО, НАИПАЧЕ СТРОЖАЙШЕГО ПОВИНОВЕНИЯ, А БАЛОВАНИЮ КАКОМУ В ЗАПРЕТ. И КАТОРГА.

Стоит Сосильде по-девичьи стеснительно приволочь кость на СЕЙ КОВЕР и начать кость эту с треском ласкать зубами, откуда-то из-за угла несется мой старый боевой друг, закидывая задние лапы коротенькие за огроменные уши в стремительном прыжке:

«Вы тут эта штэо?! А-а-а!!! Бесчинство! Бесчинство!!! Срам-то какой, господи боже мой! В эдаком святом для всех месте! Бесстыжая! Да! Крыса ты вонючая, вот что я тебе скажу, подлая ты девка! Пара-азитка! Это ведь ГРЕХ!»

Девушка Сосильда иногда валит Парменыча нежной грудью, а иногда давит сверху своим жарким телом. Старик охает, но не сдается. На днях ухватил-таки вонючую крысу крепкими еще зубами и попробовал произвести бросок. Отбежал взмятый, но не успокоенный. Орал минут десять еще, спрашивал, воя и кашляя, отчего так? куда уходит детство, мол? в какие города, спрашиваю?! и почему это детство тут это все? тут вот?! и лыбится еще, крыса такая! я те говорю, тебе!..

Если Сосильда видит, что Парменыч беззаботно лежит на ГАЗОНЕ и греется, растопырившись, то девушка хватает старика за шкирняк и волочит прочь. А ветеран упирается и сипит, что заслужил.

Вой, крики, кашель и снова крики.

Иногда мне это все надоедает, и я выхожу из дома. Прямо как спал – в черкеске, с пятью Георгиями на груди.

– Станичники! – это я так говорю в шутку, понятно, что станичник тут один – и он попугай на втором этаже. – Стоять всем! И сначала цыц! А затем цыц навсегда! Я в думе крепкой! Гадаю, стало быть, кого из вас на шапку, а кого куды еще… Матушке-государыне про вас отпишу – пусть разрешает!

И мешок для захоронений из-за спины как бы невзначай вытягиваю. Улыбаюсь с приятностью во взоре. В этой приятности догорает крепость Измаил.

Сосильда на меня внимания давно не обращает, воспитываясь как-то самостоятельно. Зевает. Отходит. А Парменыч начинает скорбеть всем телом и валится на бок, куда-то в кусты он обычно валится.

Мешок мне очень пригождается, короче говоря.

Лошадиные предъявы – это иппические претензии. Профессор зарамсил вглухую и кинул лошадиную предъяву – профессор выдвинул претензии по поводу проблем.

Водили меня вчера в галерею, забитую красотой. Все увешено иппическим жанром. Лошади так, лошади эдак. К концу просмотра храпел и мотал головой в недоуздке. К выходу зарысил так, что еле удержали.

Лошади очень красивые существа. И ужасно умные, конечно.

У меня был мерин по имени Тузик. Когда я к нему подходил, Тузик немедленно надувался. Чтобы не смог я застегнуть на нем ничего и никуда бы на нем не поехал. И, в целом, чтобы свалил я куда-нибудь поскорее.

Если мои нежные (восемь лет мне было) удары в живот помогали Тузику сдуться и я на нем все потребное застегивал и затягивал, Тузик ждал, когда я на него заберусь, и ложился на бок. Ему было интересно: успею я спрыгнуть или нет?

Если и этот веселый фокус не получался, Тузик старался меня укусить в процессе нашей неспешной езды на остров Любви. Или протереть мною стену. Или устроить так: сначала вроде как укусить попробовать, а потом об стену. Или кусты. Или еще что.

Иногда люди удивляются, где я так научился работать кулаками и говорить эдакие слова. Ты же слепой интеллигентный калека, говорят мне люди, ты же так не должен. В эти моменты я вспоминаю Тузика и нашу с ним трогательную дружбу. Помню, в дождь Тузик лег в лужу вместе со мной. Когда его все же подняли, я с трудом перестал орать наивным детским ртом выражения, за которые меня потом уважали свидетели – приовражные бомжи.

Выйдя из галереи, пожалел, что не могу, как Тузик, отстаивать свои интересы и капризы. Не хватает во мне чего-то.

Главная причина моего спешного отъезда на остров вовсе не растрата денег, которые я украл у слепых учителей, когда они несли свои крошечные пособия парализованным докторам. Для меня этот факт – будни.

Раздача котят Глафиры Никаноровны – вот корень моего отъезда.

Как принял роды, сразу понял, что все. Надо бежать и в работорговле не участвовать. Сил нет смотреть на все это дело. Сердце рвется. Что для меня, человека, бросавшего под кинжальный огонь визжащие от ужаса полки, непривычно.

Слова предложенной веселой песенки написаны работорговцем, для работорговцев и во время работоргового рейса. Потом автор благостного сочинения поплавал уже капитаном на работорговом судне, а потом как-то что-то загрустил и подался в духовные лидеры.

Утром, выйдя из загородного домовладения, имел намерение пройти в гараж.

Обычно я попадаю в гараж одним проверенным способом. Способ этот уныл: спустился из кухоньки по лестнице – и уже в гараже, радуешься, что дошел, не промахнулся.

Отсутствие интриги в этом приключении меня смущало.

А тут один из моих редкостных домочадцев (ну, из тех, кого я не успел раздать в добрые руки) решил доставить мне удовольствие. И начал его доставлять.

Как можно доставить счастье одинокому дяде при помощи рук? Конечно, только одним способом – показать себя в ремонтном деле. Сначала разобрать два лестничных пролета, а потом неторопливо приступить к обдумыванию мыслей «зачем?!» и «куда бы теперь свалить от дядиных диких взоров? от этого неуемного хищнического любопытства?!»

Отчаянию юных радуется любой ухондокошенный старичок, пусть и на очевидном выданье, но с неясными перспективами. Больно смотреть заслуженному старцу, отмахивающемуся от назойливых мух, на румянец и очевидную возможность соблазнить любую украинскую горничную. Причем, подчеркиваю, без ресторанов соблазнить, без букетов живых цветов из Эквадора (они оттуда все, по-моему, Голландию не считаем), без кредитных карточек и тому подобного…

Мучаю я племянников, мучаю. Им в РККА не служить, как дяде. Так вот и восполню пробелы. Искалечу пару-тройку судеб. Всякий раз о себе гадости рассказываю – многие поверят, будет неловко.