Сыщики нырнули в это отверстие и двинулись по подземному ходу, приведшему их, метров через сотню, в другой такой же подвал. Поднявшись из него в комнаты первого этажа, они очутились в вилле, расположенной поблизости от той дачи, с которой они начали свой обыск. Вилла эта давно стояла необитаемой.

Выходило так, что именно в надежде на этот подземный ход обитатели дачи, среди которых был и шпион, именовавший себя Петерсеном, вернулись туда. Вернулись, чтобы захватить компрометирующие их документы, несмотря на то, что конечно же подозревали о том, что дача была под наблюдением сыскной полиции. «Инженера» и компании не было в городе, когда арестовали обоих полицейских, но, По-видимому, они все-таки кем-то были своевременно информированы о происшедшем. Унести все документы им и удалось. Женщина, которую переодетый водопроводчиком агент принял за прислугу, исчезла вместе с ними.

Арестовали шофера, привезшего эту компанию, но вскоре выпустили, как совершенно непричастного к делу. Автомобиль оказался собственностью одного владельца гаража в Гамбурге.

В довольно подавленном состоянии духа возвращался кёльнский комиссар в свой отель, где его ожидал агент, которому было поручено особое наблюдение за тюрьмой, где содержались полицейские. При входе комиссара в вестибюль агент преподнес ему новый сюрприз: он сообщил, что приблизительно два часа тому назад Глаус бежал из тюрьмы. Комиссар, забыв об усталости, бросился в тюрьму. Сообщение агента подтвердилось — в камере Глауса не было.

Как же удалось осуществить побег? Оказалось, что довольно-таки просто. Осмотрев вечером камеру Глауса, надзиратель снова запер дверь на ключ и ушел, не обратив внимания, что замок не щелкнул, как обыкновенно. Глаус засунул в отверстие для замочного языка пучок волос от обыкновенной щетки, отчего замок оказался не совсем защелкнутым. Воспользовавшись этим остроумным способом, Глаус ночью сумел заставить замок разомкнуться; пробежав коридор, он выбрался на крышу тюрьмы, разбив чердачное окно; с крыши он спустился по пруту громоотвода.

Бегство было возможно, как решили на предварительном следствии, лишь в том случае, если у Глауса были сообщники; слишком высока была тюремная стена. Кто-то, очевидно, с улицы бросил ему веревочную лестницу. Позднее эта версия подтвердилась. Опрошенные случайные прохожие сообщили, что видели той ночью стоявший поблизости от тюрьмы автомобиль, и описание человека, в нем находившегося. Описание вполне совпадало с приметами английского шпиона, который в Германии именовал себя «инженером Петерсеном».

Глаус скрывался долго, пока наконец немецкие агенты в Англии, зорко следившие за всеми прибывающими из-за моря, не донесли, что Глаус в один прекрасный день все-таки появился в Лондоне из Парижа. В Лондоне он скромно поселился в каком-то пансионе.

Кёльнский комиссар тайной полиции отправился в Лондон с просьбой к английским властям о выдаче полицейского Глауса. Те сначала заупрямились, ссылаясь на статьи международного права, в которых ничего не было упомянуто о выдаче шпионов. Комиссар, любезно улыбаясь, объяснил в Скотланд-Ярде, что речь идет об аресте и выдаче вовсе не шпиона, а человека, против которого собраны важные и неопровержимые улики в совершении целого ряда грабежей. Фотографический снимок, сделанный на дворе пивоваренного завода в Вильгельмсгафене, и тут сослужил свою службу. После предъявления этой фотографии англичане возражать больше не имели возможности, и Глаус был арестован.

Его привезли в Германию.

Заключительные акты этой сенсационной шпионской аферы разыгрались в различных местах. Германский суд осудил Енике 26 июня 1913 года за шпионаж к шестилетнему тюремному заключению, а за грабежи — еще к трем годам. Преступник был в то время младшим фельдфебелем ландвера и отцом двоих детей.

Старшего сигнальщика Элерса судил коронный суд 27 июля 1912 года. Как и в деле Енике, судебное разбирательство происходило при закрытых дверях. Элерса присудили к шести годам тюрьмы и к исключению со службы.

12 марта 1912 года судили вахмистра Глауса, которому инкриминировали лишь семь грабежей, произведенных им в Вильгельмсгафене. Его тоже упрятали в тюрьму на шесть лет.

В декабре 1911 года случилось еще одно преступление, воочию показавшее германским властям всю ловкость и широкую постановку английского шпионажа в Германии. Из Вильгельмсгафена в кёльнскую морскую базу со всеми актами, касавшимися шпионской организации там, был послан старший лейтенант флота Штейнбринк.

На гамбургском вокзале карман его сюртука, где он держал эти исключительно важные документы, был вырезан с такой изумительной ловкостью, что некоторое время лейтенант даже и не подозревал об этой краже. Для Штейнбринка окончилось это весьма печально. Берлинская «Моргепост» 4 февраля 1912 года сообщала следующее из Вильгельмсгафена:

«В дополнение к телеграфному сообщению, сообщаем резолюцию Вильгельмсгафенского военного суда. За неисполнительность по службе, повлекшую за собой потерю важных государственных документов, старший лейтенант Штейнбринк осужден на один год заключения в крепости».

В заключение надо сказать, что общественное мнение Германии было чрезвычайно возмущено, уже перед самой великой войной, распущенностью и нерадивостью чиновников и служащих, чем единственно и объяснялась возможность возникновения такого дела, как подкуп громадного их числа иностранными шпионами.

В той же газете от 11 февраля помещено было поэтому следующее сообщение из Эссена на Руре:

«По полученным здесь сведениям, на днях смещены все решительно чины Вильгельмсгафенской полиции, начиная от начальника, кончая последним полицейским. От полицейских управлений промышленной области затребованы самые подробные сведения о лицах, назначаемых на места смещенных».

В истории всех войн Европы не было ни одного столь громкого дела, как шпионаж английского агента Александра Цека. Деятельность этого молодого шпиона сыграла решающую роль в судьбах европейских народов в том отношении, что благодаря ей союзники выиграли войну.

Благодаря этому шпиону английская разведка могла совершить то, равное чему трудно вообще найти в истории разведывательной службы.

В конце февраля 1917 года телеграфное агентство Рейтер опубликовало сообщение, что заокеанским странам, равно как и союзникам, еще до вступления Америки в мировую войну стало известно подлинное содержание письма германского статс-секретаря Циммермана германскому послу в Мексике фон Экарту. Письмо это будто бы было следующего содержания:

«Берлин, 19 января 1917.

С первого февраля мы начинаем вести подводную войну в самых широких размерах. Тем не менее Америку имеется в виду удерживать от войны. Если бы усилия наши в этом направлении были бы безуспешны, мы заключим союз с Мексикой на следующих условиях. Мы будем считать ее и в войне нашей союзницей и заключим мир. Мы могли бы предоставить ей за это финансовую помощь и постараться возвратить ей утерянные ею в 1848 г. области Новой Мексики и Аризоны. Выработка подробностей этого плана предоставляется на ваше усмотрение. Вам поручается под строжайшим секретом позондировать на этот счет мнение Каранцы и, как только он узнает, что с Америкой также нам не миновать войны, намекнуть, что недурно было бы ему взять на себя инициативу начать переговоры с Японией о союзе, довести их до благоприятного конца и тогда немедленно же предложить свое посредничество между Германией и Японией. Обратите внимание Каранцы на то, что начало нашей беспощадной подводной войны делает возможным обессилить Англию и привести к миру в течение нескольких месяцев.

Циммерман».

Опубликование этого письма вызвало бурю негодования во всей Европе. Выходило, что Германия замышляла комплот против еще одной нейтральной державы и хотела вовлечь Японию в войну против Англии. Американская пресса, стоявшая за войну, живыми красками изображала опасность, всегда скрыто угрожавшую южноамериканским республикам. Так, например, в печати раздавались голоса, что, по давнишнему убеждению руководящих американских военных кругов, нападение Японии на Америку, по всей вероятности, произойдет через мексиканскую территорию в долину Миссисипи, чтобы разделить страну на две части. Самым существенным, однако, было то, что тотчас за получением сведений об этом письме германского статс-секретаря посланнику в Мексике, т. е. в январе 1917 г., американский кабинет стал усиленно настаивать на вмешательстве Америки в мировую войну.