Нытик подошёл к единственной плотно закрытой двери в самом конце коридора, возле наметённого ветром сугробчика, и с натугой толкнул. Дверь подалась, и Нытик, двигаясь несколько неуклюже из-за хлеба под рубашкой, протиснулся в образовавшуюся щель.
— Быстрее, — глухо сказал он уже изнутри. — Холод.
Павлику ничего не оставалось, как последовать за ним, — он вошёл и тут же споткнулся обо что-то мягкое, едва не растянувшись.
— Тряпки, — шепнул Нытик. — Обратно.
Ах, вот что это такое на полу — тряпки! Понятно, чтобы из-под двери не поддувало.
Павлик поплотнее подсунул тряпки под дверь, и тянуть холодом по ногам перестало. Вообще в этой квартире (это же квартира, правда? ничего не видно в темноте) было много теплее, чем в коридоре, но «гусиная кожа» не проходила, и волоски на руках так и стояли дыбиком.
Постепенно глаза привыкли к темноте, Павлик начал различать смутные контуры предметов, но Нытик уже снова тянул его за собой. Правда, они сделали всего несколько шагов, как Нытик сказал:
— Уже.
В комнате было светлее, чем в передней, — свет пробивался по контуру занавешенного одеялом окна, а ещё на стенах и предметах играли скупые отблески огня, потрескивавшего в смешной круглой печке, от которой в окно тянулась коленчатая жестяная труба.
На трубе висели ещё одно одеяло и какие-то одёжки, на печи чуть слышно сипел большой чайник. От неё волнами расходилось тепло.
Рядом с печкой стояли два накрытых крышками ведра и лежала кучка дров. Дрова были до странного правильной формы, и Павлик удивился, признав в них разломанные стулья.
Кроме печки в комнате стояли тумбочка с посудой, две придвинутые друг к другу широкие кровати и кресло. На кроватях лежала большая куча тряпья, ещё несколько кучек располагались рядом с кроватями, на брошенных на пол матрасах.
А в кресле, закутавшись сразу в несколько одеял, сидел человек.
— Тоня, — негромко сказал Нытик. — Тоня…
С полминуты было тихо, а потом человек в кресле шевельнулся.
— Коленька… Коленька пришёл, — сказал он, и только по мягкому голосу Павлик понял, что это девочка: измождённая, худенькая, с полупрозрачной кожей, закутанная в тряпки, одёжки, одеяла. Хотя и довольно взрослая, наверное, не младше Петяя. — Ребята, Коленька пришёл…
Кучи тряпья зашевелились — откидывались уголки одеял, из-под них поблёскивали глаза, потом на свет показывались чумазые лица, и наконец завернувшиеся в тряпки дети поднимались на ноги. Один, два… Под большой кучей тряпья на кровати оказалось сразу трое малышей, а всего в комнате, не считая девочки в кресле, которая, похоже, была здесь за старшую, было семеро детей.
— Коленька… — шептали они, и глаза на их исхудалых лицах светились радостью.
Так это Нытик — Коленька?
— Я пришёл, — сказал Нытик и начал вытаскивать куски хлеба — из-за пазухи, из карманов.
— По очереди берите, — сказала девочка, и малыши, тянущие к хлебу руки, отдёрнули их. — Как мы с вами условились? Девочки вперед, и сначала самые младшие. А кто у нас самый младший?
— Лиза, — нестройно протянули дети, не сводившие глаз с кусков хлеба в руках у Нытика-Коленьки.
Самая маленькая девочка — Павлик подумал, что ей не больше пяти лет, — взяла у Коли два больших куска серого хлеба.
— Спасибо, — сказала она едва слышным тоненьким голоском, вскарабкалась на кровать, плюхнулась на задик, зарылась в кучу тряпья.
— А теперь… — продолжила девочка в кресле.
И дети всё так же нестройно сказали:
— …Маша.
Следом за Лизой и Машей, уже трудившимися над кусками, свои доли получили остальные — Таня, Дима, Ромка, Сева и Ваня. Все они были немногим старше первой девочки, Маши, вряд ли даже Ваня ужё перешел во второй класс, но Павлику они казались похожими на маленьких старичков — очень уж серьезными были у них лица. Последний кусок достался Тоне, девочке в кресле, и Павлик удивился, как быстро иссякли запасы Нытика. То есть Коли. Казалось, под рубашкой у него просто огромная куча хлеба, но досталось детям всего по паре больших кусков, а Тоне и вовсе один. Ещё несколько горбушек Коля положил в кастрюльку на тумбочке.
— Вкусненький хлебушек, — сказала с кровати Маша, высовываясь из-под большой, на взрослого, шубы. — Тонечка, а можно я ещё горбушечку возьму?
— Нет, Машенька, — покачала головой девочка в кресле. — Это в запас будет. Потом покушаем, с кипяточком. Поспи пока, хорошо?
— Хорошо, — согласилась Маша. — С кипяточком тоже вкусненько.
И снова закуталась в огромную шубу.
— Мальчик, — Павлика требовательно потянули за штанину. — Мальчик…
Он опустил глаза — это была Лиза, самая маленькая девчушка.
— Возьми, — сказала она, показывая на лежащее одеяло. — Холодно.
— Спасибо, — машинально ответил пока ещё не пришедший в себя Павлик и накинул одеяло на плечи.
От одеяла шёл тяжёлый и неприятный запах, но под ним стало теплее. Хотя ноги мёрзли — одеяло было маленьким, и на всего Павлика его не хватало.
— Ты Колин друг? — спросила Тоня. — Как тебя зовут?
— Павлик, — ответил Павлик; он посмотрел на Нытика-Колю, который, открыв дверцу печурки, сунул туда две ножки от стула, и отблески пламени на стенах стали ярче, заиграли быстрее. — Да… Друг.
Коля действовал уверенно, словно не в первый раз оказался здесь. Хотя, наверное, и в самом деле не в первый.
— Хорошо, что Коля не один теперь. Ему трудно очень с нами, — продолжала Тоня. — Видишь, сколько нас здесь? Были ещё Кеша и Лена, но они умерли, а у меня вот ноги болят, вставать почти не могу.
— Спасибо вам, — глухо сказал из-под одеяла — только глаза блестели в щёлке — один из мальчиков: может, Дима, а может, Ромка.
— За что? — не понял Павлик.
— За хлебчик.
— У вас тепло? — спросила Тоня. — Наверное, тепло, вон какие шортики. А у нас — сам видишь. Скорее бы весна уже. Может, тогда хотя бы расхожусь. Картошки посадим за домом, там обстрелом асфальт разбило… Осенью с картошкой будем. Много соберём, хватит надолго…
Дыхание у Тони сбивалось, и Павлик подумал, что у неё плохо не только с ногами.
— Картошечка вкусненькая, — высунулась из-под шубы Маша. — Мамочка мне с молочком делала. И молочко вкусненькое.
Павлик подошёл к окну, чуть-чуть отогнул краешек одеяла, чтобы выглянуть в окно.
За стеклом, зачем-то крест-накрест перечёркнутым пожелтевшими бумажными полосками, ветер кружил снежные хлопья. Хмурые дома под большими снеговыми шапками утопали в сугробах, небо над заснеженным городом было низким и серым. На заваленной снегом улице — ни машин, ни людей.
Хотя нет. По извилистой тропке шли двое, покачивались, тянули за собой санки. На санках лежал какой-то свёрток: белый, длинный. А вот ещё один человек — показался из подъезда, и с перерывами, словно делал неимоверно трудную работу, наполнил снегом два ведра. Снова скрылся в подъезде, волоча за собой ведра, будто не имея сил поднять их.
— Пав… Павлик, — окликнул его Коля. — Идём… Надо быстро.
Следом за Колей Павлик вышел из квартиры, плотно прикрыл за собой дверь. У Коли в руке был маленький топор.
— Это зачем?
— Дрова, — пояснил Коля. — Надо быстро.
Ага, так вот от чего у него ссадинки на руках — дрова колет, занозит руки.
— Слушай, Ны… Коль, а где мы? — наконец-то задал Павлик давно мучивший его вопрос. — Ты знаешь?
— Не… Нет. Полгода. Первый был — просили хлеба. Ношу.
Говорил он невнятно, какими-то обрывками фраз, но в глазах светилось такое искреннее желание объяснить, что Павлик кивнул — мол, понял. Да и что тут не понять: попал первый раз сюда полгода назад, встретил детей, они попросили хлеба. Потому он и бегает по двору, потому и клянчит краюшки, неспособный объяснить толком, зачем и для кого просит.
Коля держал топор неумело, и Павлик, которого дедушка учил колоть дрова, попросил дать топор ему. Благо идти за дровами было недалеко: в соседней квартире решили пустить на дрова два стола, один в зале и другой на кухне. Павлик быстро разбил оба стола на куски, которые могли влезть в печку.
