Но хватит о рекламе. Я хочу рассказать о другом.
Я хорошо знал двух человек, которые должны были лететь на «Максиме Горьком», но так случилось, что не полетели, и остались в живых.
Работавшая много лет секретарем Константина Симонова Нина Павловна Гордон (в то время еще Прокофьева) как-то к слову рассказала мне свою историю. Она работала тогда секретарем Михаила Кольцова, он был инициатором создания агитэскадрильи, флагманом которой должен был стать «Максим Горький». Как и Симонов, Кольцов очень хорошо относился к Нине Павловне, высоко ценил ее безотказную работу. Билеты на этот полет были признанием заслуг, почетной премией, ценным подарком. Но в субботу за день до полета Нину Павловну свалила жестокая ангина с высокой температурой. Она все-таки рвалась поехать на аэродром, но мать ее не пустила. Редкое везение — как говорится, родилась в рубашке.
Вторая история — безысходная трагедия. Родственник моей жены Михаил Михайлович Разумихин был инженером-конструктором в туполевском КБ. Он тоже за хорошую работу получил билет на демонстрационный полет «Максима Горького». Билет этот выпросила у него жена (что ему, много раз летавшему, этот полет) и полетела вместе с маленьким сыном. Несколько лет Михаил Михайлович не мог прийти в себя: каково ему было жить с сознанием, что он своими руками отправил на смерть жену и сына, что его жизнь оплачена их гибелью…
Люди верующие в таких случаях говорят: неисповедимы пути Божьи…
След от испанской войны
Самые разные, порой странные зарубки оставляют в нашей памяти исторические события. Можно не распространяться о том, какое место в жизни моего поколения занимала война в Испании. Душа наша была там — в далекой, неизвестной стране, где шел первый бой с фашистами. Мы чувствовали, что это только начало, что, как написал тогда Хемингуэй, «впереди у нас, по-видимому, много лет необъявленных войн». Так оно и случилось…
А в памяти осталось не только «No passaran!» и «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях!», Герника и Альбасете, Уэска и Каса-де-Кампо, интернациональные бригады и испанские дети, вывезенные в Советский Союз, очерки Ильи Эренбурга и Михаила Кольцова, репортажи для кинохроники Романа Кармена и Бориса Макасеева, но и запах испанских апельсинов, которых мы до этого в глаза не видели, и футбольный матч с командой басков.
Это, наверное, помнят если не все, то во всяком случае очень многие мои ровесники.
А у меня в памяти есть и своя отметина. Старшая сестра моего одноклассника была замужем за летчиком. Он вернулся из Испании (вслух это тогда не говорилось) с боевым орденом, который был в ту пору большой редкостью. Мы ему даже не завидовали — мы перед ним преклонялись. Он привез несколько пластинок Петра Лещенко, которого мы услышали впервые. Песни его нас очаровали, и мы готовы были слушать их бесконечно.
Потом, после Отечественной войны, когда я познакомился с несколькими нашими «испанцами», выяснилось, что почти все они, возвращаясь домой, привозили пластинки Лещенко и Вертинского, видно, была душевная потребность в таких песнях, хотя они тогда официально квалифицировались как «буржуазная пошлятина». И осталось у меня навсегда: песни Лещенко вызывают воспоминания об испанской войне, о воевавших там наших летчиках.
И вот еще что. Когда меня наградили орденом, я уже относился к наградам спокойно. За моими плечами был некоторый кусок войны, и я имел возможность убедиться, что награды обладают относительной ценностью: случается, достойных обходят, а ордена получают не отличившиеся на самом деле.
И все-таки, когда нас построили для вручения наград, я вдруг вспомнил того молодого летчика, который вернулся из Испании с орденом, вспомнил, кем он был тогда в наших глазах. Признаюсь, что-то дрогнуло в моей душе, — правда, лишь на мгновение: казенный ритуал «вручения» сразу же отрезвил меня.
Первая похоронка
Среди всех тех, кто тогда был в поле моего зрения, — приятелей и знакомых родителей, соседей, родных и близких моих школьных товарищей — наша семья первой летом тридцать девятого года получила ту казенную бумагу, которую потом, во время большой войны, называли «похоронкой», и слово это стало широко распространенным, даже обыденным — миллионы сложили голову.
«Похоронка», которую мы получили, была на моего двоюродного брата. В ней сообщалось, что лейтенант Илья Юрьевич Вильнер, командир пулеметной роты, пал смертью храбрых в боях с японскими агрессорами, вторгшимися на территорию братской Монголии. Весной тридцать девятого он окончил военное училище и получил назначение в Забайкальский военный округ. Оттуда пришло от него одно или два бодрых письма — и вот «похоронка». В ней ни слова о том, как он погиб, ни слова о том, где похоронен. Убит — и словно не жил на свете.
Мне казалось, что если бы отыскался хоть какой-то его след, это, быть может, смягчило бы наше горе. И по отношению к нему мы бы выполнили какой-то важный человеческий долг. Чувство это не покидало меня долгие годы, хотя опыт моей войны говорил, что дело это, скорее всего, безнадежное. И все-таки я надеялся.
Я любил Илюшу. Мы жили в разных городах, но я приезжал к ним в Харьков на две-три недели, он во время каникул проводил время у нас в Запорожье. Он был на четыре года старше меня, обычно в этом возрасте младшими тяготятся, а он всюду таскал меня с собой — к своим товарищам, даже к каким-то девчонкам, у которых он, большой, красивый, веселый, пользовался успехом, на стадион (он был хорошим спортсменом).
Как это случается у больших и сильных людей, он был очень добрым. И в памяти моей — это как случайно сохранившийся единственный снимок — он улыбается, и в этой улыбке его доброе отношение к миру и готовность помогать всем, кто нуждался в помощи. Он и в военное училище, как мне кажется, пошел из-за того, что хотел помочь родителям — жили они скудно, с трудом сводили концы с концами. И еще он говорил мне, что война не за горами и все мы должны овладеть военным делом. Гибель его подтолкнула меня к тому, что еще до окончания школы я отправил заявление и документы в военно-морское училище.
Вообще «малая» война на Халхин-Голе была по каким-то соображениям — мне до сих пор не очень понятным — для печати закрыта, о военном конфликте с японцами на озере Хасан, событии гораздо меньшего масштаба, трубили во всю, а тут как будто в рот воды набрали — два-три коротких тассовских сообщения, не содержавших никакой конкретной информации.
После гибели Илюши все, что касалось войны тридцать девятого года в Монголии, представляло для меня особый интерес. Перед нашей войной, в сороковом году, попала мне в руки маленькая, «огоньковская» книжечка стихов Константина Симонова — там были монгольские стихи. С тех пор я запомнил его имя (он был тогда еще молодым поэтом, слава пришла к нему в Великую Отечественную). После войны, в студенческие годы, я выписал в Ленинке и прочитал подшивку «Героической красноармейской», выходившей во время халхин-гольских событий газеты нашей группы войск. Потом я познакомился и сблизился с Симоновым, он в свою очередь познакомил меня с генералом Ортенбергом, редактировавшим «Героическую красноармейскую», с авиационным генералом, Героем Советского Союза Борисом Смирновым, известным летчиком, воевавшим в Испании, особо отличившимся на Халхин-Голе. От них я многое узнал.
Когда в семьдесят четвертом году мне пришлось ехать в командировку в Улан-Батор, я решил воспользоваться этим случаем и во что бы то ни стало побывать на Халхин-Голе. Мысль о судьбе Илюши не давала мне покоя. Обратился за советом и помощью к Симонову. Он тут же написал письмо Цеденбалу, в котором расхваливал меня и просил организовать мне поездку на Халхин-Гол, для которой у меня есть серьезные литературные и семейные причины.
Однако в монгольском Союзе писателей мою просьбу пропустили мимо ушей, правда, обещали передать Цеденбалу письмо Симонова, но предупредили, что товарища Цеденбала сейчас нет в Улан-Баторе, он заграницей. Это соответствовало действительности: когда я ехал в аэропорт, чтобы улететь в Москву, по дороге встретился кортеж возвратившегося из зарубежной поездки Цеденбала.
