Понимая это, Константин Симонов и Виктор Некрасов, которым предлагали писать сценарий, отказались участвовать в этой дурно пахнувшей казенной затее. (И тот и другой мне это рассказывали.) Когда с таким предложением обратились к Юрию Бондареву и он советовался со мной (мы дружили с ним с «литгазетовских» времен, я работал в газете его заместителем), я, сославшись на Симонова и Некрасова, отговаривал его ввязываться в эту историю: «Нахлебаешься дерьма, это должно быть официальное пуровское сооружение».
Еще и съемки не начались, а будущий фильм уже был возведен в ранг «эпопеи». (Это означало, ему светит высокая награда, это был, как тогда говорили о таких государственных заказах, «верняк», что потом и произошло — в 1972 году создатели «Освобождения» получили Ленинскую премию.)
Так случилось, что я смотрел первые две серии фильма вместе с его главным военным консультантом генералом армии Штеменко. Елизара Мальцева и меня на рабочий просмотр пригласил Юрий Бондарев — все трое мы были членами сценарной коллегии творческого объединения писателей и киноработников. Бондарев хотел узнать наше мнение, видно, кошки все-таки скребли у него на душе.
Насколько помню, у генерала было всего два, но довольно странных замечания. Он раскритиковал эпизод, в котором у какой-то местной девицы было свидание с молодым воином в танке: «Этого не могло быть, это не разрешалось». Затем Штеменко сказал (он был одним из персонажей «эпопеи»), что в ту пору у него была то ли еще одна генеральская звезда на погонах, то ли еще один орден. Тут Озеров ему решительно возразил: «У нас есть специальный ассистент по орденам и званиям, он следит, чтобы все точно соответствовало послужным спискам. Значит, в вашем записано именно так».
Других выступлений не было. Когда, подавленные увиденным, мы с Мальцевым молча покинули просмотровый зал и вышли во двор, Бондарев спросил: «Ну, как?». Я, считая, что по дружбе обязан выложить ему горькую правду, открыть глаза, сказал: «Это сегодняшнее „Падение Берлина“. Нельзя врать, чтобы угодить начальству». Разговор тот был начальной точкой, где пути наши разошлись… Тогда он еще стеснялся. Оправдывался. Говорил, что они дегероизируют Сталина — он у них старый, с трудом выбирается из машины. Это нынче он стал истовым сталинистом. Комментируя решение правительства выдать участникам Сталинградской битвы по 900 рублей, заявил в «Комсомольской правде», что «эти средства нужно было направить на восстановление памятника Сталину в Сталинграде, который был снесен, и на восстановление исторического имени города», добавив, что «такое решение одобрили бы все участники Сталинградской битвы» (свое мнение эта публика всегда выдает за мнение народа).
Многие эпизоды «Освобождения» вызывали просто оторопь. Разговаривают, например, в фильме генерал Епишев и маршал Жуков. Разговаривают на равных, я бы даже сказал, что в какие-то моменты Жуков слушает Епишева с большей почтительностью, чем Епишев Жукова. Сцена построена и сыграна так, что не угадаешь, кто же из них заместитель Верховного главнокомандующего, а кто всего-навсего член Военного совета 40-й армии (сильно сомневаюсь, что Епишев в ту пору вообще мог встречаться с Жуковым один на один, без командующего армией). Это сначала поражает, но стоит только вспомнить, что в начале семидесятых, когда снималось «Освобождение», Епишев был могущественным начальником ГЛАВПУ, а у Жукова, кроме былой славы, никакой другой власти уже не было, и все становится ясно. Создатели фильма точно держали нос по ветру.
Угодливая ложь, раболепие, казенный восторг стали частью советского государственного устройства. Сейчас уже известны подробности беспримерного нажима ЦК и ГЛАВПУ на Жукова, заставивших маршала вставить в свои мемуары смехотворное упоминание о Брежневе. Впрочем, в том, что оно смехотворное, ни объект восхваления, ни его ретивые организаторы отчета себе, конечно, не отдавали. А реакция читателей и зрителей на это холуйское усердие была вполне естественной — презрительные насмешки и анекдоты о Брежневе.
Не упомянут…
Доклад Сергея Михалкова на съезде писателей РСФСР был невыносимо скучным и длинным. Казалось, этой телефонной книге не будет конца. И когда посредине доклада был объявлен перерыв, я сразу же двинулся в курилку — очень хотелось курить. Там еще никого не было. Затем появился еще один заядлый курильщик — небольшого роста человек в потертой военной форме. «Наверное, отставник», — подумал я. Дрожащими руками он достал сигарету, закурил. И выпалил мне — тут я заметил, что он находится в крайнем возбуждении, просто кипит:
— Вы слышали, как этот заика расхваливал дерьмовый роман Стаднюка! Позор!
Я тоже считал роман Стаднюка макулатурой, но то, что его хвалил Михалков, меня ничуть не удивило — это сочинение давно было в соответствующей официальной «обойме». Поэтому горячность отставника показалась мне странной, подозрительной, почудилось, что она была рождена не заботой о высоком качестве литературы о войне, и я никак не прореагировал на его тираду.
Но он был в таком раже, что не заметил этого. И продолжал:
— Это одна шайка. Стаднюка поднимал до небес, а мои романы даже не упомянул.
Тут мне стала ясна причина его ярости. А он заметил, что я не реагирую на его обличительную речь, но истолковал это по-своему:
— Вы, наверное, не знаете меня. Я Василий Соколов, автор романов «Вторжение» и «Крушение». Вы читали мои книги?
— Читал. Вы правы, они не хуже романа Стаднюка, — он начал улыбаться. — Такое же вранье и дерьмо…
Он рванул от меня в противоположный угол уже заполнявшейся людьми курилки…
На местах боев
Придумавшие это мероприятие деятели Союза писателей называли его «писательским десантом». Вообще они обожали военную, милитаристскую лексику. Себя с гордостью именовали «бойцами идеологического фронта», потом это показалось им слабо и общо и они выбрали конкретную воинскую специальность — автоматчика. Они «давали отпор», «атаковали идейных противников», смело «вторгались в жизнь» и т. д. и т. п. Очень любили обличительную формулу: «Я бы с ним в разведку не пошел». Произносили это, как правило, люди, пороха не нюхавшие, свиста пуль не слышавшие и не имевшие ни малейшего представления о разведке. Но это была демонстрация боевого духа.
Выглядел «писательский десант» так: полсотни, а то и больше членов Союза писателей отправлялись на неделю в какую-нибудь республику или область, чтобы там, вторгаясь в нашу кипучую жизнь, познавать ее и попутно просвещать аборигенов, одаривая их возможностью лицезреть мастеров художественного слова. Литература — «штучный товар», писатели (если они писатели, а не только члены Союза писателей) не «массовка», а индивидуальности. А приезжала толпа. Короче говоря, это была унизительная показуха. Я никогда в «десантах» не участвовал.
Но однажды оскоромился. Уговорил меня Марк Галлай. Как-то я сказал ему, что, наверное, было бы интересно съездить в те места, где воевал. Это были прекраснодушные мечтания, никогда не хватало времени, ездил только в командировки, по служебным надобностям. Марк почему-то запомнил этот разговор. А тут к какой-то годовщине Сталинградской битвы стали формировать «писательский десант». Галлая настойчиво приглашали в тамошнее летное училище (это не требует объяснений, он и его книги пользовались у авиаторов огромной популярностью), очень уговаривали и уговорили. А он стал для компании уговаривать меня: «Поедем, ведь один ты туда не выберешься». Соображение было резонным, а потом, ездить с Марком всегда было приятно и интересно, и я решил поехать.
Некоторые подробности этой поездки, как мне кажется, не лишены интереса. Еще перед отъездом у меня возникло ощущение (потом оно подтвердилось), что я попал на какой-то конвейер, сойти с которого не могу, он несет меня, и себе я уже себе не принадлежу. Сразу же выяснилось, что лететь в Сталинград, как мы с Галлаем хотели, нельзя, уже всем куплены билеты на поезд (обратно в Москву — пожалуйста). Почему все должны были ехать поездом, выяснилось, когда мы приехали в Сталинград. Нас ожидала торжественная встреча местных властей, оркестр, девушки в кокошниках с хлебом-солью.
