И все-таки стукачи, как бы активно их ни вербовали и ни внедряли, были не всюду, не во всяком стаде удавалось гебешным пастухам отыскать паршивую овцу.

Мой однокурсник и сосед по инвалидной комнате (были тогда такие, считавшиеся привилегированными, — вместо восьми жильцов — шесть) в университетском общежитии на Стромынке Ваня Карабутенко любил пошутить. Разворачивая газету с очередным письмом колхозников, в котором они благодарили вождя за заботу и давали торжественное обязательство еще больше посеять, вырастить, собрать, Ваня с издевательским простодушием и серьезностью произносил: «Интересно, что сегодня пишут колхозники товарищу Сталину?». А когда из номера в номер печатался неиссякающий поток приветствий вождю в связи с его юбилеем, он с тем же издевательски невинным видом спрашивал: «Интересно, один или два детских сада поздравляют сегодня товарища Сталина?».

Все смеялись и только. Паршивой овцы в нашей комнате не было…

Голубые мундиры и в царской России уважением в приличном обществе не пользовались, доносительство осуждалось. А в наше время — во всяком случае во время и после войны — установилось к сотрудникам этого ведомства и к их секретным помощникам — сексотам — отношение настороженно брезгливое: их, конечно, боялись, но презирали. Даже люди законопослушные, вполне, как говорится, советские дело их воспринимали как подлое, грязное, гнусное.

Это отношение выражено в стихотворении Наума Коржавина, написанном в ссылке, в 1950 году, но напечатанном лишь через тринадцать лет, во времена хрущевской «оттепели».

Оно о старом боевом генерале, который «гордился верной службой государю», которому какое-либо свободомыслие было чуждо — он думать не думал «о бесправье и о праве». Его, как мы бы нынче сказали, фронтовой друг, сделавший большую карьеру, предложил старому воину спокойное и сытное место — «службу в корпусе жандармов».

Это был нравственный приговор охранке — старой и новой…

Поэт Виктор Гончаров в конце 50-х часто приходил к нам в «Литературку» — по делам и просто так поболтать. Приносил свои стихи — печатные и непечатные, как-то дал прочитать маленькую повесть, в которой рассказывалось о забастовке ивановских ткачих.

Была в нем какая-то почти детская наивность. Когда мы его предупредили, что не следует расширять круг читателей этой вещи, — плохо может для него кончиться, искренне удивился.

И так же искренне втолковывал нам, объявившись сразу после выписки из карантинной инфекционной больницы на Соколиной горе:

— Ребята, держите язык за зубами — вокруг полным-полно стукачей. Был я в туристической поездке в Индии. На обратном пути заболел в нашей группе художник Кукарекин. В самолете он сидел рядом со мной, вижу, жар у него большой, я губами лоб его пощупал — горит. Через несколько дней узнаю — умер. Я в тот вечер был в ЦДЛ — рассказал эту историю. Вроде за столом все были свои. А сработали быстро, не успел вернуться домой — звонок, на пороге трое в белых халатах: вы такой-то, в Индию летали? Ничего не слушают, запихнули в карету — и на Соколиную гору, под замок. Кто-то стукнул, а кто, ума не приложу — свои же все сидели. Так что не трепитесь — кругом стукачи…

Виталий Яковлевич Виленкин проработал во МХАТе в Литературной части и в Школе-студии больше полувека, с 1933 года. Он хорошо знал многих деятелей этого театра, которые еще при жизни стали легендой, гордостью нашей культуры: Немировича-Данченко, Москвина, Книппер-Чехову, Качалова. В моих глазах он был живым воплощением чеховской интеллигентности. Время от времени мы печатали его статьи, посвященные поэзии Анны Ахматовой. Он любил ее поэзию, прекрасно знал, был связан с Анной Андреевной дружескими отношениями.

Лет пять назад Виталий Яковлевич пришел в журнал в крайнем волнении. В руках его был только что вышедший сборник документов «Литературный фронт (История политической цензуры. 1932–1946 гг.)». Он раскрыл книгу и показал мне опубликованную там справку, посвященную «высказываниям работников театра, литературы, кино, науки и др. о докладе товарища Жданова о журналах „Звезда“ и „Ленинград“» и направленную 28 сентября 1946 года в ЦК ВКП(б). В этой справке говорилось:

«Доклад тов. Жданова все эти дни является предметом серьезных бесед творческих работников МХАТ. То и дело за кулисами, в кулуарах в перерывах между репетициями собираются группами актеры и режиссеры и стихийно возникают беседы по отдельным вопросам, поставленным тов. Ждановым в его докладе.

Делясь своими впечатлениями о докладе тов. Жданова, народный артист СССР, лауреат Сталинской премии Качалов сказал: „Я внимательно прочитал доклад. Оценил серьезность и глубину, с которой тов. Жданов подходит к явлениям художественной литературы: доклад дает толчок к мыслям о роли искусства в жизни страны, народа к большой перспективе; заставляет мыслить об искусстве крупно, а не только по отдельным частным поводам. Я воспринял этот доклад, как руководящий, указывающий верный путь в творческой работе“».

Виленкин был вне себя:

— Как могли такое напечатать! Наглая клевета. Василий Иванович никогда этого не говорил. У нас были дружеские отношения. Я знаю, как он относился к этому постановлению, он ведь очень любил поэзию Ахматовой, читал ее стихи на концертах. Какой негодяй мог такое выдумать: Жданов в своем гнусном докладе указал Качалову верный путь!

Успокаивая Виталия Яковлевича, я сказал:

— Нет никаких сомнений, что это ложь. Но похоже, что информатором (ведь многие по принуждению выступали в этой роли) был не негодяй, а человек, который хотел, чтобы буря проработок не задела МХАТ. Представляете, что было бы, если бы он написал, что Качалов… Кого он еще называет?..

— Ершова, Кедрова.

— …что Качалов, Ершов, Кедров были возмущены докладом Жданова, поносили его. Он лгал во спасение.

А про себя я подумал: бог мой, в каком же мире мы жили…

Чем были песни Василия Лебедева-Кумача в сталинские времена, сказано и написано много: приговор вынесен ему давно. Он был из первых учеников, с восторгом служил режиму. За верную службу он 1 января 1937 года — одним из первых в писательском цехе — был награжден орденом Ленина. Откликнулся на высокую награду благодарностью в стихах, содержавших, как полагается, и наказ самому себе. Стихи шокировали и тогда, наверное, поэтому я запомнил концовку:

Потом его выбрали в Верховный Совет РСФСР. На сессиях он произносил подхалимские речи в стихах:

И конечно: