— О, едва ли я об этом забуду, мистер Смит.

Воскресенье, день возможностей для Брэнуэлла, день, когда папа делает то, что делал всегда. Дом пустеет, и появляется свобода. Немного свободы и пространства, чтобы распланировать способ выживания на следующие день-два, если, конечно, удастся раздобыть выпивку, а также опиум в аптеке Бетти Хардэкр, пропорцию и сочетание которых можно будет потом определить в зависимости от потребностей…

— Я не должен этого делать, — бормочет Джон Браун, прячась в тень и съеживаясь в собственной прихожей, как будто он здесь случайный гость, а не хозяин. — По-хорошему, не должен. Ты и так уже синюшный, как я погляжу. Могу дать шестипенсовик, не больше. По-хорошему…

Он нравоучительно цепляется за эту фразу — Джон Браун, который всегда любил выпить, перекинуться скабрезным словцом и устроить какую-нибудь выходку; грустно и нелепо видеть, как он надувает из-за этого губы.

— По-хорошему, мы с тобой и добрая половина грешников этого прихода должны поджариваться на медленном огне, — говорит Брэнуэлл. — Но в этом мире ничего не происходит по-хорошему, Джон, и ты это прекрасно знаешь. Так что скажешь насчет шиллинга, шиллинга, который я твердо обещаю вернуть завтра?..

О, благослови тебя Господь. Да, иногда они сдаются от одной лишь скуки твоих объяснений. Повернувшись, чтобы уйти, Брэнуэлл слегка спотыкается. Удивительно. Мог бы поклясться, что к порогу Джона Брауна ведет всего одна ступенька.

Эмили открывает шкатулку для письма, точит перо и приступает к допросу своего ума и обстоятельств. Почему это не приходит? Как это приходило раньше? Вспоминается только скрытая комбинация; люди Гондала, их ненависть и страсти тревожат ум, пока она бродит по пустошам, а потом медленно просачиваются сквозь мембрану и одновременно меняются: Кэтрин, Хитклиф, образы. Мембрана — это благословенный посредник между тобой и остальной жизнью. Ты пропускаешь через нее только определенные вещи, причем только в том случае, когда у тебя есть выбор.

Но писать — нет, сейчас это не приходит к ней. Вероятно, причина в том, что ее мысли заняты другим, тем, что сестры делают на далеком острове Лондон. Там, несомненно, определяется порядок вещей. Каррера и Эктона Беллов выставляют напоказ, рассматривают и скоро того же потребуют от Эллиса Белла.

Нет, это вовсе не то, чего ей хочется. И да, она представляет уговоры Шарлотты; зачем тогда вообще писать, зачем публиковать? В ответ ей приходит на ум только образ. Он идет из Гондала, из сырых туманных вершин к северу от Реджайна, где над линией деревьев нависает огромный, как плита, профиль, вырезанный в скале, и никто не знает, кто и как его создал; никто не может даже определить, мужские или женские эти гигантские черты.

— Нет, правда, я не чувствую себя в силах знакомиться с мистером Теккереем, — говорит Шарлотта, когда мистер Смит ведет ее ужинать. — Вы должны понимать, что мне непривычно… все это. — В том числе столовая дома Смитов на Вестбурн-плейс, акр красного дерева, частокол серебра. Эмблема различия: тот факт, что бутылки вина, праздно нежащиеся в ведре со льдом, могут быть нормальной частью нормального вечера. Шарлотта думает о Брэнуэлле. Мысль одновременно пуста и зазубрена, как разбитая яичная скорлупа. — А что касается встречи с ним, после того как я допустила колоссальнейший промах в посвящении, — нет, полагаю, я с криком убегу прочь.

Восхищенная Теккереем, польщенная, что автор «Ярмарки тщеславия» одобрительно отозвался в печати об авторе «Джен Эйр», Шарлотта обратилась к нему в предисловии ко второму изданию и посвятила книгу ему. В награду за тщеславие, быть может, она вскоре узнает, что жена мистера Теккерея, подобно жене мистера Рочестера в романе, сошла с ума и содержится под замком — в гуманном приюте, конечно, а не на чердаке, но совпадение получилось достаточно разительным, чтобы поползли слухи. Возможно, Каррер Белл или Джен Эйр работали домашними учителями в семье Теккереев, и это все объясняет… Мало кто может оказаться настолько легковерным, полагала Шарлотта. И все же при одной только мысли об этом ее щеки начинали гореть, а язык прилипал к нёбу.

— Он бы очень расстроился, если бы вы так поступили, ибо, поверьте моему слову, его нисколько не смутила абсолютно невинная ошибка. Если на то пошло, он больше переживал за вас. — Мистер Смит усаживает Шарлотту за стол. От множества приборов разбегаются глаза: сколько в таких случаях полагается есть? Она оглядывается на Энн, надеясь, что сестре уютно в обществе матери мистера Смита, по-птичьи опрятной, невозмутимой, маленькой, но глубоко чтимой пожилой женщины, у которой, наверное, глаза не только впереди, но также сзади, по бокам и на макушке. — Теккерей с головы до пят джентльмен. Между нами говоря, — мистер Смит доверительно наклоняется к Шарлотте, — иногда мне хочется, чтобы в нем было капельку меньше от джентльмена и больше от автора. Подобно изящному дилетанту, он отмахивается от того, на что способен, как будто это не имеет значения. К счастью, издание сериями припирает его к стенке и заставляет производить «Ярмарку тщеславия», нравится ему это или нет. Как вы относитесь к периодичному изданию, мисс Бронте? Это не является необходимым условием, но так хорошо подошло Теккерею и, конечно, Диккенсу…

Шарлотта качает головой.

— Нет. Я бы так не смогла. Я бы не смогла ничего сказать, зная, что люди ждут моих слов.

— Вы предпочитаете поражать их? — Хотя у стола кружит слуга, мистер Смит сам разливает вино. Он проделывает подобные вещи без суеты и хвастовства: тело изящно делает свое дело, тогда как ум внимателен и сосредоточен. А также взгляд. У мистера Смита довольно красивые глаза с массивными веками, которые обнаруживают форму глазного яблока; в то же время на щеках затаились ямочки, всегда готовые к веселью.

— Возможно. Знаю только, что в таком виде сочинительства было бы слишком много… — Шарлотта вспоминает об Эмили, — раскрытия.

Мистер Смит выглядит горячо заинтересованным: на самом деле он все время выглядит горячо заинтересованным ею. «Но лишь как автором: я знаю это. Я не стану опускать рук ради вас», — думает Шарлотта.

«Мне нужно постараться запомнить все это ради Эмили», — думает Энн. Вермишелевый суп, треска под белым соусом с устрицами, анчоусы, «седло» барашка, фаршированные телячьи лопатки, «сладкое мясо»^[110], спаржа — надо запомнить это, а не тошноту — соусы из сельдерея и смородины, французский салат, фруктовое желе, меренга…

— Отнеси поднос хозяину, — говорит Тэбби Марте Браун. Кухня утопает в сальном дыму. — А я закончу с кастрюлями. Как думаете, стоит дожидаться его светлости?

— Сомневаюсь, — отвечает Эмили. — Я ни слова не могу из него вытянуть. Нет, не нужно накрывать стол ради меня одной, Тэбби. Я поем здесь.

На папином подносе три толстых ломтя вареной говядины, картофель — то ли пюре, то ли каша — по особому рецепту Тэбби, кусочек хлеба, тонко намазанный маслом. У Эмили то же самое с запретной для папиного пищеварения добавкой в виде взбитого пудинга, который был приготовлен лично ею без вмешательства Тэбби и получился воздушным и золотистым, а не напоминающим по консистенции и запаху старый сапог. Тэбби грохочет кастрюлями у раковины: нарастающую медлительность и неуклюжесть она компенсирует шумом. Сторож и Пушинка с благоговением ждут мяса, которое привыкли получать после трапезы хозяев. На несколько минут схожесть этой картины со всеми остальными воскресеньями радует Эмили; она чувствует, что все на своих местах, и это дарит счастье, как чистая холодная вода. Потом мысль об отсутствующих, о том, что они делают, медленно окрашивает чувства Эмили в темные тона, и они воспринимаются как грязное пятно.

— Вы почти ничего не поели, — говорит Тэбби, когда Эмили оттесняет ее от раковины.

— Этого хватит. Садись теперь ты кушать, Тэбби. Я домою.