– А если б тебе какой-нибудь йети вручил уведомление о выселении, ты бы осталась тут? – спросил Суббота. – Вот бы нам всем увидеть Луну и миллионы лунян, которые пляшут так, что вся эта штуковина трясется, а пение их доносится до Земли! Однако, пожалуй, это все-таки было бы чересчур шумно, так что друг друга не услышишь, а я ведь так скучал по разговорам с тобой.

– Там горит свет! – воскликнул Аэл, закладывая вираж и пикируя к ним. – Вон на том холме! Целый дом освещен, как именинный пирог!

Со вздохом облегчения Сентябрь и весь ее отряд повернули к угрожающе крутому холму, который вздыбился на северном склоне чаши. Арустук ринулась в гору на полном скаку. Рукоятка карбюратора стала медленно таять, превращаясь в лунные часы с цифрами, усеянными крошечными опалами, и гномоном, сверкающим как лезвие меча. Но Сентябрь не заметила изменений. Она смотрела только вперед, на дорогу – узкую, прямую, без всякой надежды на поворот или съезд.

И правда, из одного дома струился свет, красноватый и по-домашнему уютный. Домик выглядел необычно, и Сентябрь сразу поняла, из чего он построен: не из кирпича, не из дерева – из серебряных фотографических пластин. На поверхностях этих пластин очень четко, до мельчайших деталей виднелись тонкие черные линии, тени и углы фотографии какого-то фасада. Раз в несколько секунд эти линии начинали дрожать и колебаться, и изображение менялось: то милый коттедж с увитым розами окном, то неприступная каменная крепость, то рыбацкая хижина. Рядом с дверной табличкой, прямо перед французским окном, на посеребренном стекле красовалась гравюра – изысканный джентльмен-тигр, грациозно склонившись, собирал в саду-негативе зеленый горошек и клубнику. На тигре был мятый твидовый костюм с заплатками на локтях, из карманов торчали свернутые в трубочку газеты, шея была повязана мягким платком – темным, в «огурцах». Тигриные полосы и усы шевелились на серебристой поверхности дома.

– Гости! – воскликнул он, увидев их и прикладывая ко лбу мохнатую черно-серебристую лапу. – Добро пожаловать! До чего же приятно видеть полноцветное лицо! Даже четыре лица! Что я могу сделать для вас этим дивным утром – и, простите за нескромный вопрос, почему вы не смылись отсюда, как все остальные? Кстати, хорошо, что вы остались, это полезно для здоровья. Быть трехмерным очень опасно!

– Простите, сэр Тигр, – начала было Сентябрь.

Дома вокруг были точно такими же: серебряные пластины с дрожащими, точно рябь на воде, черными изображениями.

– О, между объектом и взглядом – никаких «сэров»! – перебил он, оскалив полосатую морду. – Объект фотосъемки – это я, а взгляд – это вы. Однако называть кого-то объектом довольно грубо, так что можете обращаться ко мне по имени – Тюринг, а не Тигр, потому что я вовсе не тигр – я тюгерротип. От точности до добродетельности один шаг.

– А почему вы сами не смылись? – спросил Аэл. – Куда все подевались? Мои друзья очень хотят узнать у кого-нибудь из глассхобов, как пользоваться тем здоровенным телескопом. Но я так погляжу, в Азимуте никого, кроме вас, не осталось?

Тюгерротип по имени Тюринг почесал себя за круглым ухом.

– Что за странная идея? Все, с кем я знаком, по-прежнему здесь! В Азимуте жизнь бурлит, как всегда! На улицах столько народу, что не протолкнуться!

Сентябрь и Суббота заозирались по сторонам. Вокруг были только пустынные булыжные мостовые да безлюдные дома.

– Субъекты – трусы, доложу я вам, – продолжал Тюгерротип. – Вот что бывает, когда приходится все время позировать и красоваться. Взять меня: я – это я, такой, какой есть. Проявленный и закрепленный. А эта легкая рябь меня не смущает.

Из недр горы донесся вкрадчивый рокот, и сверху полились тонкие прозрачные ленточки дождя.

– Вы позволите нам войти? – вежливо спросил Суббота. – Раз уж вы и другие задержались здесь, нам необходимо найти кого-нибудь, кто позволит нам воспользоваться телескопом – и научит, как это сделать! Мы, понимаете ли, должны остановить лунотрясение. А для этого… для этого нам надо видеть. Видеть вдаль и вглубь.

– Я бы не советовал, – ответил Тюгерротип, передвигаясь, словно кинолента, вдоль пластин к табличке на двери. – Если вы войдете, вы будете сфотографированы, а это та еще авантюра.

– Меня не раз фотографировали, – пожала плечами Сентябрь. – Ничего в этом страшного нет, вот только на фотографии всегда выходишь не совсем похожим на себя.

Тюринг забросил в пасть серебряную клубничину. Вид у него был слегка виноватый, словно ему было неловко есть у них на глазах.

– Ты выходишь не похожим на себя, – сказал он с набитым ртом, – потому что, когда ты выходишь, это уже не ты. К этому моменту ты уже прошел целую страну: туда – через объектив, обратно – через кювету с проявителем. Так всегда бывает при фотографировании. Однако все происходит так быстро, что ты не успеваешь это запомнить. Это видно только на фотографии: черты лица, посадка глаз – все чуть-чуть отличается от того, что ты видишь в зеркале. Жизнь всегда быстрее памяти. Это потому что память плетется медленно – то вдыхает аромат давно утраченной любви, то снова и снова напевает одну и ту же песенку, вместо того чтобы сразу перейти к делу, – а жизнь стремится вперед, от кадра к кадру, от эпизода к эпизоду. Вот почему и изобрели фотографию. Чтобы память поспевала за жизнью. Когда-то давно я был тигром, хотя, может, и не сэром Тигром. Я был тигром-профессором с большим, хищным мозгом! Но какой-то парень щелкнул меня на презентации медали за научные достижения и отправил в Страну Фотографии.

– Мне казалось, – вмешался Аэл, которому почудился в этом повествовании логический изъян, – вы говорили, что при фотографировании выходишь по другую сторону очень быстро?

– О да, с большей частью нас так и происходит. Мы вообще не замечаем отличий. Но частица нас остается в Стране Фотографии на веки вечные. Вот почему никогда не бываешь в точности похож на свой фотоснимок – как только тебя сфотографировали, ты уже другая, новая личность. Часть тебя отныне живет не в тебе, а в Стране Фотографии. Здесь очень мило – какого только тут нет народу, и дома всякие, и поезда, и лошади, и яблоневые сады, а люди все разные: улыбающиеся и хмурые, старые и молодые, и все они вместе, и вообще тут всё, что когда-либо снимали на фото– или кинопленку. Если тебе много раз доводилось позировать фотографу, то тут будут бегать десятки и сотни разных тебя, а если нет, то, может, один ты и промелькнешь где-то на заднем фоне, да еще и не в фокусе. А Азимут, сфотографированный Азимут, – это метрополис. Набит битком, самый большой город Волшебной Страны, правда, переписи населения у нас никогда не было. У глассхобов были объективы для всего, что только бывает, а объективы вообще-то для того, чтобы ловить момент, так что они все время ловили и ловили, а при первых признаках опасности разбегались прочь. Субъекты, как я уже говорил, тру́сы.

– Но ваш дом – это не фотоаппарат, это всего лишь пластины, – сказала Сентябрь. С ее волос уже стекали струйки.

– Внутри этого дома – темная комната для печати фотографий, и это все равно что тоннель, ведущий из одной Страны в другую. Я прихожу по утрам полюбоваться видом. Хотя в последнее время тут так одиноко. Не пойму, из-за чего весь этот сыр-бор. У нас в Стране одиннадцать Сайдерскинов. Они совершенно безобидны! Хотя, если вы туда войдете, я не поручусь за вашу безопасность. Фотографии не умирают – они только выцветают, но этого мы не очень-то боимся. А вот вы ужасно уязвимы.

– Вы хотите сказать, что вы не… в общем, не совсем живой? – спросила Сентябрь и тут же пожалела о том, что не нашла более удачного выражения.

– Вопрос весьма интересный… – Тюгерротип почесал одним когтем шею под платком. – Полагаю, все зависит от того, какой смысл вкладывать в слово «живой». Я выгляжу живым?

– О да!

– Вы полагаете, будь я неживым, я бы говорил или выглядел или вел себя совсем иначе?

– Н-не думаю…