Вспыхнула молния, ярко осветив крышу автомобиля в потоках воды и символически алый купол дамского зонта. Одновременно она же подсветила вытянутую руку с пистолетом, отразившись в глазах стрелка…

Пронзительно закричала Татьяна…

Одновременно с ее криком ударил первый выстрел. В громовом грохоте его, разумеется, никто не услышал…

Вскрикнул и схватился за плечо Николай…

Стремительно нырнула в салон Татьяна…

Выстрелы посыпались один за одним. Пули разбивали боковые стекла, разили людей и блестящий борт автомобиля…

…М-да… Мизансцена, что и говорить, получилась исключительно киношная. Пожалуй, она бы весьма органично вписалась в тот самый ментовской сериал, который накануне, пускай и без звука, смотрел на кухне Петрухин…

Впрочем, даже и для сериального «мыла» пуль было как-то уж слишком, с перебором много. Выражаясь простонародным: «До фига!..»

Сияло, отражаясь в лужах, солнце. Перекрикивая друг друга, спорили-бранились воробьи. Невозможно было даже представить, что всего лишь час с небольшим назад здесь и окрест гремела-витийствовала непогода.

Посреди ухоженного, ажно до неприличия (по питерским меркам) вылизанного, дворика стояла расстрелянная «ренушка». Сбившись по примеру воробьев в стайки, возбужденно переговаривались жильцы и случайные зеваки. Шустрили оперативники. Рассупонивали оборудование не менее (а то и поболее) шустрые телевизионщики.

Неразлучная парочка инспекторов, полуденная баня которых накрылась эмалированным тазиком, в течение двадцати минут потолклась среди людей, послушала пересуды-разговоры, визуально посканировала место происшествия. Все это время Татьяна Лисовец сидела в микроавтобусе прокуратуры и давала показания следователю — тетке лет сорока, в фирменном мундире и с фирменным же суровым, небрежно накрашенным лицом. Петрухин далеко не сразу, но все-таки разглядел Татьяну за бликующим стеклом «газели», показал Купцову. Тот понимающе развел руками: ну да, все правильно, а как иначе? Делать было нечего — принялись скучно ждать. Искренне надеясь, что не до вечера…

Клюв лежал на узкой продавленной койке, подобрав ноги и обхватив себя руками за плечи. Его ощутимо потряхивало, в горле стоял огромный ком, который никак не удавалось проглотить, из-за чего мерзкое ощущение тошноты усиливалось. Пустой, с безуминкой профессионально наркоманский взгляд последние минут двадцать был уставлен в одну точку. Туда, где на перекошенной, изъеденной грибком тумбочке стоял телефонный аппарат — старый, битый, с трубкой, перебинтованной изолентой синего цвета. Клюв ждал звонка, от которого сейчас зависела его жизнь. Здесь — безо всякого пафоса, потому как единственно ширево с некоторых пор и было для Клюва подлинной Жизнью. Всё остальное — лишь мучительный страх ломки, часы боли и пугающих галлюцинаций, изредка перемежаемые кратким спасительным забытьем.

Алексею Алексеевичу Клюеву шел двадцать девятый год. При этом выглядел он на сорок пять, а ему самому порой казалось, что он прожил все сто. Четыре года своей бестолковой жизни Клюев провел за решеткой. Сидел за грабеж и ношение огнестрельного оружия. Из зоны вернулся с выбитыми зубами и твердым убеждением, что все люди — сволочи… После смерти матери превратил отличную двухкомнатную квартиру в «сталинском» доме в однокомнатную в «хрущевке». Доплата была хорошей, он даже собирался поставить себе зубы, а матери памятничек… Но познакомился с Оксаной. И с героином. Деньги кончились очень быстро. Ни зубов, ни памятника он так и не поставил.

Кстати сказать, жизнь наркомана — это еще и поиск. Поиск денег. Ежедневный поиск денег… Клюв тысячу раз проклял Ксюху, сделавшую ему первый укол. Тысячу раз он дал себе слово, что соскочит… На пару с Ксюхой они грабили мужичков, которых тянуло развлечься. Оксана знакомилась, вела на пустырь, Алексей бил по голове. У одного такого сперматозоида обнаружился в портфеле пистолет Марголина со спиленным номером… Тот мужик, кстати, умер, но его смерть повесили двум бомжам, которые по ошибке приняли мертвеца за пьяного и сняли с него пиджак. Пиджачок обернулся им приговором…

…Телефон зазвонил в тот момент, когда Клюв уже почти потерял всякую надежду. С невероятным усилием он сел на кровати, со стоном выпрямился и на подгибающихся ногах проковылял к тумбочке.

— Алло. Это ты? — не то прохрипел, не то проскулил он в трубку. — Ты куда пропала, сука? Когда привезешь?

— Они живы!

— Кто?

— Оба! И баба, и мужик.

— Я стрелял. Я… я всю обойму… в них…

— Но они все равно живы.

— Наплевать. Когда привезешь?

— Не знаю. Она… она очень недовольна тобой!

— Мне наплевать на нее. Когда?

— Не знаю. Может быть, вечером. Если она… если я смогу ее уговорить.

— Ты что, охренела? Ты понимаешь, что мне херово?!.. Я… я не могу до вечера… Я… я всю обойму…

— Я постараюсь. Извини, я больше не могу говорить… Никуда не уходи, я еще позвоню…

Короткие гудки…

…Леха стоял посреди загаженной комнаты с телефонной трубкой в руке и обреченно смотрел на сожженные вены — бич всех наркоманов со стажем. «Твари!.. Я же всю обойму!.. Вечером!.. Да я до вечера… У-У-У-У!.. Это она, шмара эта, сучка подзаборная, раскумарить как следует не дала… Сказала: сделаешь Лисицу — можешь торчать сколько влезет, а пока… А дала бы тогда раскумарить — я бы стал спокойный, как скала, и завалил обоих верняк… И Лису, и мужика ейного. Зубами бы загрыз…»

Клюв сполз по стене на пол и устало прикрыл глаза…

Жильцы давно разошлись по своим делам, разъехались по конторам опера и ответственные лица, умчались монтировать сюжет телевизионщики, и только Петрухин с Купцовым продолжали маячить во дворе. Наконец, час с лишним спустя, Лисовец вышла из прокурорского автобуса и медленно двинулась к своему подъезду, обходя лужи и стараясь не смотреть на изрешеченную «ренушку». Дождавшись, когда со двора отчалят прокурорские, Петрухин негромко окликнул женщину: «Таня!» — и та, обернувшись, посмотрела на партнеров испуганно-неприязненно. Покрытое красными, истеричного происхождения пятнами лицо ее теперь казалось старым и вовсе не таким красивым, каким его успел запомнить и оценить Дмитрий.

— Татьяна Андреевна! — нагнал потерпевшую, а по совместительству свидетельницу Купцов. — Нам потребно с вами поговорить. Это обязательно.

— Мне… мне нужно ехать к мужу, в больницу, — растерянно сказала она.

— Что с Николаем?

— Ранен.

— Куда?

— В руки, в ноги… всюду.

— Тяжело?

— Вы… вы отвезете меня в больницу?

— Да, разумеется, — ответил Купцов. — Поехали, у нас «фольксваген» в соседнем дворе стоит. В какой он больнице?

— Сволочи! — тихо и невпопад сказала Татьяна. — Сволочи! Сволочи!

Она оттолкнула Купцова, подбежала к «ренушке» и, замолотив своими маленькими кулачками по крыше также настрадавшегося сегодня автомобиля, истерично заблажила, повторяя одно: «Сволочи! Сволочи! Сволочи! Сво…»

Из окон на нее с интересом пялились соседи.

Заходилась в хриплом лае чья-то шавка…

Минут сорок спустя Петрухин и Лиса сидели на утопающей в тени сиреневых кустов скамейке. Со стороны они сейчас вполне могли сойти за воркующую влюбленную парочку, кабы не близость скамейки к центральному входу в приемный больничный покой да не отрешенное — выражаясь вычурно, сомнамбулическое — выражение лица Татьяны. Впрочем, иным у человека, своими глазами видевшего посланника собственной смерти, оно по определению быть не могло.

Купцова, как человека деликатного, но одновременно пронырливого, делегировали на разведку с целью установления диагноза, анамнеза и прочих медицинских подробностей. В его и новостей ожидании Петрухин, как человек деликатности чуждый в принципе, пытался раскрутить убитую горем Татьяну Андреевну на первичную оперативную информацию. После недолгого внутреннего сопротивления Лиса, пускай сбивчиво и нехотя, потихонечку «раскручивалась»…