– Внешность и манеры у него весьма располагающие. Золотые волосы, румянец – соль ему как будто и не вредит – настоящий морской Адонис!
Капитан угрюмо глянул на меня, словно пробуя слово на вкус.
– Адонис… Прошу прощения, мистер Тальбот. Я занят.
Боже, он решил таким образом от меня отделаться!
– В таком случае не позволяйте мне вас отвлекать, капитан. Мне весьма интересно все, что вы делаете.
Издав какой-то сдавленный рык, капитан повернулся, шагнул к переднему поручню и ухватился за него обеими руками, словно хотел вырвать и использовать как дубинку. Андерсон обратил взор вверх, на парус, и рявкнул на мистера Тейлора. Тот прикрикнул на рулевых, которые, в свою очередь, посмотрели на кромку паруса, заглянули в нактоуз, передвинули табачную жвачку от одной щеки к другой и «переложили руля», что, насколько я мог заметить, на поведение судна никак не повлияло.
Я продолжил наблюдение за происходящим на баке. Дело продвигалось медленно, и через некоторое время Андерсон не выдержал и затоптался взад-вперед по левому борту палубы, не обращая внимания на прыжки корабля, а также, наверное, и на его «выгибание» и «прогибание». Судя по походке, многие годы капитан именно так и провел. Мне почудилось, что если корабль опрокинется – не приведи Господь! – Андерсон так же мрачно протопает по днищу и будет вышагивать взад-вперед по килю, дожидаясь, пока лейтенант Бене приспособит как-нибудь эту гору тросов, блоков, кусков рангоута и парусины, дабы вернуть судно в прежнее положение! Капитан и его непоколебимость напоминали неумолимое вращение небесных сфер.
По лестнице поднимался Пайк. Лицо у него было в слезах. Ветер сдувал слезинки, но на глазах тотчас выступали новые. Пайк, пошатываясь, приблизился, упал на меня, обхватил обеими руками и зарыдал мне в живот. Он шептал:
– Фиби! Моя крошка Фиби…
– Господи! Умерла?!
Капитан подошел к нам и уставился на Пайка.
– Кто умер?
– Говорят, она умирает. Моя маленькая Фиби!
– Это мистер Пайк, капитан. Фиби – его дочь. Возьмите себя в руки, Пайк.
– Кто говорит, сэр, что ваша дочь умирает?
Пайк шмыгнул носом и икнул.
– Миссис Пайк, капитан. И мисс Грэнхем тоже.
– Бросьте, Пайк, – сказал я, – они – ни та, ни другая – в медицине не разбираются. Я рассказывал вам про своих братьев, помните? Вечно дерутся и…
– Что вам угодно, мистер Пайк? – поинтересовался капитан Андерсон.
Пайк оторвался от меня, пошатнулся и уцепился за перила.
– Если бы вы уменьшили качку, капитан! Им невмоготу, понимаете…
Капитан Андерсон заговорил голосом вполне для него дружелюбным:
– Это невозможно, мистер Пайк. Не могу вдаваться в подробности, но поверьте: никакая сила на земле не избавит нас от качки.
Мы замолчали. Пайк утер лицо рукавом и медленно, уныло уполз вниз.
И тут у меня родилась мысль.
– Капитан!
Но он уже смотрел вперед.
– Капитан! А ведь Нельсон…
Андерсон повернулся, с шипением пробежал мимо меня и поднялся по трапу в святая святых, за пределы моей досягаемости.
– Черт побери!
Мысль моя была отличная. Я это знал! Я спустился по трапу вслед за Пайком, поспешил к его каюте – и замер в дверях, хотя нерешительность совсем не в моем характере. Я поднял руку, чтобы постучать – и опустил. Бедной крошке так худо! Я тихонько толкнул дверь.
Сестра Фиби, Арабелла, лежала на своем конце койки, обложенная твердыми как камень подушками. Она дергала за нос тряпичную куклу; девочка выглядела чертовски уныло. Над противоположным концом койки склонились миссис Пайк и мисс Грэнхем. Я только собирался рассказать о своей идее, но не успел и слова вымолвить, как мисс Грэнхем что-то услышала или почувствовала. Она повернулась и уставила – чуть не сказал «нацелила» – взгляд мне в лицо. Она совершенно осунулась, и глаза у нее запали.
– Ни слова, мистер Тальбот! Закройте дверь.
Команда была произнесена столь каменным голосом, что устрашила бы самого Андерсона. Я закрыл за собой дверь; рука моя действовала как чужая. Я осторожно двинулся в пассажирский салон, где под кормовым иллюминатором сидел мистер Пайк. Он то и дело шмыгал, но казался спокойным. Я припомнил единственного человека на судне, которому верил безоговорочно, и поспешил прочь, понесся сломя голову по танцующей палубе к Чарльзу Саммерсу.
– Чарльз, мне нужно с вами поговорить!
Я ухватил его за руку.
– Эдмунд! Мистер Тальбот!
– Дочка Пайка… Известно, что Нельсон…
– Мистер Тальбот, это ни в какие рамки не лезет! Возвратитесь в свою каюту, или же я прикажу, чтобы вас туда проводили!
– Чарльз!
Он вырвал у меня руку и начал демонстративно отдавать приказы. Я отправился обратно, держась наветренного борта.
Мысль моя была отличная. Нельсон, страдавший от mal de mer, спал в койке, которую подвешивали наподобие гамака. Малютке нужно сделать гамак – крошечный, кукольный гамак, и в нем она будет лежать спокойно, не хуже, чем лежал тогда в шкиперской подвыпивший мистер Гиббс! Она получила бы столь необходимую передышку, поспала бы и немного окрепла. Я вдруг подумал, что если обратиться к мистеру Бене… Впрочем, он занят канатами, приказами… Однако же я не стал возвращаться к себе, как велел Чарльз, но остался у среза шканцев, посмотреть, как дальше пойдет чистка. Шла она медленно. Я вернулся к себе в каморку, где обнаружил неизбежного Виллера: он возил тряпкой по полу, делая вид, что подтирает воду, которая тут же натекала из коридора.
– Виллер, убирайтесь!
Я запамятовал, что во хмелю заключил с ним договор, и сказал так по привычке. Вместо того чтобы повиноваться, он поднялся с колен, не выпуская из рук тряпки, и приблизился ко мне.
– Качка усилилась, сэр, не правда ли? – спросил он.
– Да вы не в себе, Виллер. Избавьте меня от своего общества.
– Не могу я тонуть. Хватит с меня, хватит.
Виллер порол чушь, но казался спокойным. Я не мог ничего придумать и пробормотал бог весть что. Так мы и стояли – он вперил взгляд мне в лицо, словно умоляя и, возможно, надеясь.
Но что мог поделать «лорд Тальбот»?
Пробили склянки, и корабль зашумел: крики, топанье башмаков – смена вахты. Виллер, глубоко вздохнув, отвернулся и ушел прочь. Каково мне быть бессильным в таком явно затруднительном положении и в то же время иметь отличную идею, о которой никто не желает даже слушать! Какое потрясение: обнаружить, что корабль не столько разваливался, сколько разлагался, а люди – Чарльз Саммерс, Виллер, мистер Гиббс и прочие – странным образом переменились, словно и с ними происходило то же самое. И не важно, о чем я мечтал, к чему готовился в те далекие дни в Англии, когда мне говорили об ожидающем меня поприще – это казалось детской игрой в «если бы я был…» и приобрело в наших опасных обстоятельствах условное наклонение, или вовсе сводилось на нет. Карьера моя, очевидно, будет развиваться в условиях куда более суровых и сложных, чем те, что представлялись мне раньше.
Я припомнил предложение Саммерса, и по мне, как если бы вдруг похолодало, пробежала дрожь! Выходит, Чарльз Саммерс намерен буквально обвязать весь корабль! Он использует канаты как последнее средство, чтобы судно не развалилось на части. Своими уверениями офицеры просто пытались меня успокоить. Они лгали, как им казалось, во благо. Выходит, мы в смертельной опасности! Я выдохнул, отер лоб и уселся за пюпитр. По некотором размышлении я перелистал дневник, выхватывая взглядом строки, словно в мудрости Эдмунда Тальбота чаял найти некое решение. Переплетут ли когда-нибудь эту тетрадь – будет ли она стоять на книжной полке у моих отпрысков? Дневник Тальбота. Но во второй части отсутствует второстепенный сюжет, коим первая часть обязана Колли и року.
Раньше я думал, что вторую тетрадь можно посвятить приключениям Джека Девереля. Однако он ушел со сцены – в тот самый миг, когда ему надлежало выйти вперед! Он вообще покинул труппу моего театра, переметнулся к другой, куда я – увы! – не могу за ним последовать. И опять же, журнал сей представляет собой приятный, но горький рассказ о том, как молодой мистер Тальбот влюбился – и как дражайший Предмет Страсти отняли у него столь немилосердно, оставив лишь мечты и латинские вирши. Любое продолжение нашего знакомства, любой его исход находится в столь отдаленном будущем, что я, осознав это, вдруг задохнулся в паническом страхе: а вдруг страсть моя обветшает и окажется банальным флиртом, заигрыванием с барышней за обедом и на балу. Но эту мысль я незамедлительно изгнал, как пустую. Даже в самый миг таких неблагородных размышлений в записной книжке моей памяти возникли лицо, стан и все существо моего бесценного Предмета – моего Чуда! – и все стало на свои места. Последний взгляд, подаренный мне, последние слова, что она прошептала… Ах, она предел моих мечтаний! Вспоминая не поэтический образ, но настоящую, живую молодую девушку, которая дышит, чувствует, разговаривает, молодую девушку такого ума и esprit[85], я все же не сомневался, что она равным же образом размышляет обо мне – о моих качествах, достоинствах, преимуществах, совершенствах… Я словно бы мимолетно увидел себя ее глазами: «тот молодой человек, который так явно epris»[86] – и который прикован к искалеченному, беспомощному кораблю, идущему совсем в другое место. Какая безрадостная мысль.
