Мы подошли, как может заметить ваша светлость, к третьему акту низкопробной драмы. Она – покинутая жертва, я – бессердечный злодей.

– Бросьте, милейшая! Не притворяйтесь, что подобные обстоятельства – учитывая даже наше не совсем обычное положение, – что подобные обстоятельства, повторюсь, вам внове.

– Что же мне теперь делать?

– Оставьте ваши дамские штучки. Опасности нет никакой, и вам это известно. Или вы ждете…

Я захлопнул рот. Одно предположение, что связь эта может повлечь за собой какие-то денежные отношения, показалась мне оскорбительной. Честно говоря, меня и так многое раздражало, дело казалось законченным, и в тот момент я ничего не желал более, чем увидеть, как Зенобия испаряется, как мыльный пузырь или еще что-нибудь столь же бесплотное.

– Жду чего, Эдмунд?

– Подходящего момента, чтобы ускользнуть в свою каморку… я хотел сказать, каюту и привести себя в порядок.

– Эдмунд!

– У нас слишком мало времени, мисс Брокльбанк!

– И все таки… если вдруг обнаружатся… неприятные последствия…

– Если бы да кабы, моя дорогая. Обнаружатся – тогда и будем думать! А пока – ступайте, ступайте! Погодите, я выгляну в коридор… Вперед, на горизонте чисто!

Я отсалютовал на прощание и закрыл за Зенобией дверь. Вернул книги на полку и попытался в меру своих сил поправить железный обруч для таза. В конце концов, я улегся на кровать и погрузился… не то чтобы в Аристотелеву меланхолию, а все в то же раздражение. Нет, ну какая же дура! Французы! А все ее привычка играть, как в театре! Но чу – похоже, представление окончено. Я решил, что покажусь позже, когда свет в коридоре будет не столько подчеркивать, сколько скрывать. Выберу удобный момент, выйду в салон и выпью стаканчик с любым, кто там окажется. Я не зажигал свечу, но ждал, и ждал, как оказалось, напрасно. С верхней палубы никто не спускался. Наконец, в полном замешательстве, я все-таки вышел в пассажирский салон и обнаружил там Девереля, сидящего под широким кормовым окном со стаканом в одной руке и карнавальной маской в другой! Он фыркал себе под нос.

– Тальбот, дружище! Стюард, стакан мистеру Тальботу! Нет, что за представление!

Деверель явно был навеселе. Несвязная речь, разухабистые манеры. Он изящно приподнял стакан, показывая, что пьет в мою честь, и снова расхохотался.

– Ну и позабавились!

На миг мне показалось, что он имеет в виду мою интрижку с мисс Зенни. Впрочем, вряд ли он высказался бы об этом в таких выражениях. Значит, о чем-то еще.

– Да, – согласился я. – Позабавились на славу, сэр.

– Как же он ненавидит этого пастора! – продолжал Деверель через пару секунд.

Ага, как говорили мы в детстве – уже теплее!

– Вы имеете в виду бравого капитана Андерсона?

– Да, ворчуна-драчуна.

– Признаюсь, мистер Деверель, я и сам недолюбливаю духовенство, но капитанская неприязнь выходит за всякие рамки. Говорят, он запретил мистеру Колли выходить на шканцы из-за каких-то там правил.

– А поскольку мистер Колли считает, что шканцы включают в себя еще добрую часть юта, он оказался буквально заперт на шкафуте.

– Столь страстная ненависть – для меня загадка. Сам я нахожу Колли созданием несколько… несколько… в любом случае я наказал бы его не более чем безразличием.

Деверель покатал по столу пустой стакан.

– Бейтс! Еще бренди для мистера Девереля!

– Вы – сама доброта, мистер Тальбот. Скажу вам… – Он снова залился смехом.

– Что именно, сэр?

Только сейчас я заметил, что офицер смертельно пьян. Лишь врожденная утонченность его манер не позволила мне заметить этого с самого начала.

– Капитан. Проклятый капитан, – пробормотал он и уронил голову на стол.

Стакан полетел на пол и разбился. Я попытался поднять Девереля, но не сумел и кликнул стюарда, как более привычного к такого рода вещам. По трапу наконец-то застучали шаги – зрители возвращались с представления. Я выскочил из салона и смешался с толпой. Мимо меня проскочила мисс Грэнхем. Мистер Преттимен что-то вещал, придерживая ее за плечо. Стоксы соглашались с Пайками в том, что шутка зашла слишком далеко. Тут же была мисс Зенобия – сияющая, окруженная офицерами, словно бы никуда и не отлучалась.

– Правда же, очень весело, мистер Тальбот? – окликнула она меня.

– Никогда в жизни так не веселился, мисс Брокльбанк, – согласился я и вошел в каюту.

Там, казалось, до сих пор витал аромат женских духов. Честно признаться, хотя раздражение еще властвовало надо мной, когда я сел и принялся за эту запись – оно начало уступать место печали. Боже милосердный! Неужели Аристотель прав в своих взглядах на мужчин и женщин так же, как прав он в отношении социального устройства? Надо как-то отвлечься, потому что мысль о том, каким скотским способом появляется на свет племя людское, очень меня удручает.

Сейчас все та же ночь и я постепенно прихожу в себя, переставая видеть все в черном свете. Смешно, но я гораздо больше боюсь, что Виллер обо всем догадается и расскажет приятелям, чем переживаю о нравственной стороне происшедшего. Во-первых, я так и не смог придать подставке для таза прежнюю форму, во-вторых, проклятые духи до сих пор не выветрились. Черт бы побрал бестолковую девицу! Оглядываясь назад, я понимаю, что всю жизнь буду помнить не столько лихорадочный и излишне быстрый миг наслаждения, сколько неожиданную встречу со Сценой, на которую Зенобия словно бы выпархивала всякий раз, когда ее чувства были обострены, или, скорее, подчеркнуты. Разве может актриса не подчеркивать своих чувств? И разве не возблагодарит она ситуацию, в которой они обнажены более обычного? И не именуется ли таковое поведение театральным? Во времена моего скромного знакомства с любительскими постановками в университете наставники показали нам несколько приемов, можно сказать, приоткрыли профессиональные тайны. Так вот, после моей реплики: «Обнаружатся – тогда и будем думать!» – Зенобия, сидевшая вполоборота, отвернулась совсем и подалась прочь, не сомневаюсь, что и отскочила бы, позволь ей это размеры каюты – то есть проделала движение, которое, как нам объясняли, называется правильным уходом со сцены. Поняв это, я захохотал и почти пришел в себя. Как сказал бы капитан – из одного священника на корабле один точно лишний, а театр прекрасно уравновешивает избыточный морализм. Недаром господин преподобный и мисс Брокльбанк дали нам во время службы такое дивное представление. В тот же миг мне в голову пришел сюжет, достойный самого Шекспира. Колли нашел Зенобию привлекательной, она продемонстрировала готовность пасть на колени перед мужчиной духовного звания – из них выйдет прекрасная пара! Может, стоит оказать им услугу – тем более некий мелкий бес шептал мне, что услугу я окажу на самом деле троим, включая себя самого. Вознести этих малосимпатичных Беатриче и Бенедикта на вершину страсти? «Я охотно сделаю все, что прилично, чтобы доставить кузине доброго мужа»[23]. Написав последние слова, я засмеялся в голос. Можно только надеяться, что остальные пассажиры, лежащие в койках, сейчас, глубокой ночью, когда склянки пробили три, решат, что я смеюсь во сне, как та самая Беатриче. Что ж, решено: в ближайшее время уделю мистеру Колли особое внимание – во всяком случае, до тех пор, пока мисс Брокльбанк не обнаружит, что французы ей больше не грозят!

Зет, именно зет, вы не ошиблись: понятия не имею, что сегодня за день, зато какая у нас была суматоха! Какой скандал!

Я поднялся в привычный час, чувствуя, как сводит лоб – следствие, как я решил, слишком обильных возлияний слишком скверного бренди с мистером Деверелем. Оделся, вышел на палубу, чтобы ветер выдул дурноту, и тут из коридора показался не кто иной, как наш преподобный, которого, моими стараниями, ждало столь прекрасное будущее. Помня о своих планах, я приподнял шляпу и пожелал ему доброго утра. Он поклонился, заулыбался и, в свою очередь, приподнял треуголку, с достоинством, которого я ранее за ним не замечал. Не иначе как Земле Ван-Димена[24] понадобился епископ! Я с удивлением следил, как священник твердой походкой поднялся по трапу на ют, где столбом стоял мистер Преттимен, сжимая свое нелепое оружие. Я помахал и ему, так как, хоть сейчас я и уделяю пристальное внимание мистеру Колли, мистер Преттимен, уж будьте уверены, никогда не выпадет из поля моего зрения.