Но у всего этого оказалась и другая сторона, и для меня тут же засияло солнце, ибо мисс Чамли сурово сказала:

– Как жестоко!

– Вы – сама рассудительность, моя… – ах, я не мог использовать даже столь простую форму обращения, как «дорогая», разговаривая с этой улыбающейся девушкой, которую знал с тех пор, как Господь вынул у Адама ребро, – …мисс Чамли.

Адрес на том не закончился. Чтец разглагольствовал не о верности и долге, но о пище! Может ли что-нибудь сравниться с искусством гибели? Суть заключалась в предложении направиться в какой-нибудь порт в Южной Америке, чтобы запастись свежим мясом и овощами.

Я не заметил никакой особой нехватки в нашем рационе и уже собрался сказать об этом своей даме, когда услыхал:

Сэр Генри взревел и издал в направлении капитана Андерсона некий комический звук. Юный Томми Тейлор так смеялся, что свалился с сиденья. К моему удивлению, обращение на том кончилось. Оратор исполнил нечто вроде реверанса и вернулся в толпу переселенцев и моряков, которые толклись на баке и ведущей на него лестнице. От них выступавшему досталось немало аплодисментов. Некоторые скандировали нараспев: «Свежей пищи, свежей пищи!», но их голоса быстро стихли. Чтеца сменила миссис Ист! Она, видимо, оправилась после выкидыша, во всяком случае настолько, что могла передвигаться, но была болезненно худой, а под глазами лежали тени, словно она перенесла изнурительную болезнь.

– Это миссис Ист!

– Вы с ней знакомы, сэр?

– Я слышал про нее. Она была так больна, бедняжка – на волосок от смерти!

Миссис Ист запела.

Эффект был потрясающий. На «город» снизошла абсолютная тишина – ни звука, ни движения. Певица стояла, облаченная в простейшее платье, сложив перед собой ладони – в такой позе она походила на ребенка, а изможденный вид усиливал это сходство. Из ее уст лилась песня. Миссис Ист пела без музыкального сопровождения. Ее одинокий голос заставил умолкнуть толпу разогретых ромом моряков. Странную она пела песню – странную и простую. Я ее прежде не слыхал. Эта шотландская колыбельная – незатейливая, как цветы шиповника, – до сих пор не дает мне покоя. Дело тут не в Марион и не в миссис Ист; нет, дело, думаю, в самой песне – точно так же после похорон бедняги Колли у меня в ушах звучал призыв боцманской дудки. Конечно, в голове моей царила путаница – ведь я уже и позабыл, что такое сон – и, как тогда дудка боцмана, песня изменила все. Она открыла перед нами – передо мной – целое царство чувств и переживаний: залы, пещеры, дворцы… Как все глупо и невозможно! Слезы, которые мне удалось сдержать при вступлении в новую жизнь, потекли сами собой. Я ничего не мог поделать. Я плакал не от печали или радости. То были слезы – не знаю, как объяснить – слезы понимания. Песня закончилась, но никто не нарушил тишины, словно люди слышали какой-то отголосок и не хотели верить, что он уже умолк. Раздалось невнятное бормотание, которое переросло в долгие и, полагаю, искренние аплодисменты. Мисс Чамли сложила веер – он повис, прикрепленный к кольцу у нее на пальчике, – и три раза хлопнула в ладоши.

– Она хорошо поет, правда, мистер Тальбот?

– О да.

– Наш учитель пения потребовал бы большего вибрато и, конечно, отшлифовать манеру исполнения.

– Да. Думаю, да.

– Сэр, отчего вы?..

– Простите меня, мисс Чамли. Не забывайте, что я ушиб голову и еще не полностью…

– Извиняться следует мне. Отдаю должное вашей впечатлительности. Песня и вправду была такая трогательная, а исполнение – прекрасное. Такое бесхитростное! Это вас утешит?

– Меня утешает любое ваше слово.

– От таких ушибов скоро не оправляются, сэр. Вам нельзя испытывать сильных переживаний. Смотрите! Кажется, они собираются танцевать хорнпайп[69]. Значит, наш разговор никому не помешает. Знаете, я однажды написала очерк на тему «Искусство и Природа». С трудом верится, правда? Хотя я боялась, что молодые особы слишком покорны, или лучше сказать – послушны долгу, но пока все изощрялись в красноречии, защищая Природу (ведь сейчас, знаете ли, модно верить в Природу), к своему замешательству я поняла, что предпочитаю Искусство! Тогда я и стала взрослой. Видите ли, думаю, я была единственной в приюте, кто понимал, что сироты – жертвы Природы и что Искусство – это их шанс, их надежда. Но со мной, смею заверить, обошлись весьма сурово.

– Бессердечные!

– Именно!

– Я пришел в себя, мисс Чамли, и прошу прощения.

– Я очень рада! Я пошла на жертвы, рассказав о своем злосчастном очерке. Леди Сомерсет ни в коем случае не должна узнать, что я выступила против Природы. Это глубоко ее потрясет. По ее мнению, Индия – царство Природы. По-моему, ее ждет разочарование.

– А вас?

– Меня? Мои ожидания не имеют никакого отношения к делу. Молодые люди – как корабли, мистер Тальбот. Они не решают ни своей судьбы, ни куда им плыть.

– Мне грустно слышать от вас такие слова.

– Полно, сэр, можно ведь что-то сделать! Я вовсе не хочу, чтобы вы из-за меня грустили.

– И что же нам делать?

– Как что? Наслаждаться представлением, балом и, конечно же, обществом! Можно ли выразиться откровеннее?

Хорнпайп танцевали далеко не так искусно, как танцуют в театре. После него танцевали моррис[70]. Вышли восемь человек в обычных блузах и соломенных шляпах. У них были деревянные мечи, которые они соединили в круг и под вялые аплодисменты подняли кверху. Потом появился «конь», который совершал всевозможные непристойности и гонялся за девушками. Он приблизился к месту, где сидели дамы, но ему весьма резко сказали, чтоб он убирался, откуда пришел. «Конь» так и сделал, но какой-то механизм задрал ему хвост самым непозволительным образом – кучеру, у которого конь сделал бы такое, немедля отказали бы от места. Сэр Генри поднялся, поблагодарил матросов за представление и пожелал им удачи. Оркестр перебрался в другое место и заиграл кадриль. Матросы не вняли намеку сэра Генри – наоборот, продолжая веселиться, они стали занимать наблюдательные посты.

Здесь следовало бы изложить содержание нашего с мисс Чамли разговора, но, думаю, беседа была достаточно пустая. Вопреки тому, что пишут в романах, трудно одновременно говорить и танцевать, особенно если вы всегда держались в стороне от этого рода общественной деятельности. Почти не видя от меня поддержки, мисс Чамли молчала, и мы двигались под музыку с тем чувством общности, которое прекраснее любых разговоров.

Вскоре я обеспокоился. Деверель, хотя и пребывал под арестом и получил запрещение пить, весьма неосмотрительно присоединился к нашему обществу. Поскольку офицеры были без шпаг, он ничем не отличался от других джентльменов и незамеченным веселился на балу. Ясно было, что Деверель в подпитии; более того, теперь, когда кругом рекой лилось вино и веселье, он взял бокал и, несмотря на недвусмысленный запрет капитана, дерзко выпил его залпом. Затем он пригласил мисс Чамли на следующий танец, на который я ангажировал – без всякого на то желания, но, надеюсь, с приличной серьезностью – леди Сомерсет.

Так как я усердно пытался вспомнить фигуры танца и поддерживать разговор со своей дамой, меня хватало только на то, чтобы приглядывать, как ведет себя Деверель. Он если не приставал, то по меньшей мере пытался произвести впечатление на партнершу. Леди Сомерсет высказала мнение, что аллеманда с ее шагами и круговыми движениями – танец более «естественный» (под этим она, полагаю, подразумевала «более близкий к Природе»), чем традиционная кадриль. Деверель сжимал руку мисс Чамли… Черт бы его побрал! Леди Сомерсет похвалила усердие наших матросов, которые так надраили палубу, что она не отличалась, право, совсем не отличалась от пола в бальном зале. Деверель положительно заигрывал с партнершей. Я пропустил два па.