– Этот размер называется «фолио», не правда ли? Чтобы заполнить такую тетрадь, нужно пережить немало приключений. А первая, которая для вашего крестного…

– Вспомните Колли, Виллера, капитана Андерсона…

– И других. Искренне желаю вам трудностей с заполнением второй тетради.

– Ваше желание уже сбылось: в голове у меня совсем пусто. Кстати сказать, сегодня у меня день рождения!

Он торжественно кивнул, но ничего не сказал и отправился в носовую часть судна. Я вздохнул. Думаю, впервые мой день рождения прошел незамеченным окружающими. Дома все бывало иначе: поздравления, подарки. На нашей же неуклюжей посудине эти скромные развлечения и приятные обычаи оказываются за бортом.

Я отправился к себе в каморку, то бишь в каюту, в свое «маленькое убежище», что должно служить мне для сна и уединения, пока мы не достигнем Антиподии. Усевшись на парусиновый стул перед пюпитром, выполняющим роль письменного стола, я с треском раскрыл тетрадь. Ей не было конца. Если смотреть на лист, склонившись над ним – а так пришлось поступить, поскольку в каморку мою просачивалось слишком мало света, – казалось, лист простирается далеко во все стороны и заслоняет собой мир. Я глядел на бумагу в надежде, что появится некий пригодный для повествования материал… Не тут-то было. Только после длительной паузы я поймал себя на этой уловке, полностью подтверждающей мою, несомненно временную, беспомощность.

Однако же, насколько помнится, злосчастная козявка – священник Колли – в письме к сестре, нимало тем не утруждаясь, столь мастерски распорядился средствами нашего языка, что на страницах его вырос – словно по волшебству! – наш корабль вместе со всем его населением, в том числе и мною. Вырос и заплясал на ветру.

Да вот же, Эдмунд, глупец эдакий – ветер! Отчего бы не начать с него? Наконец, нам удалось выйти из полосы штиля, где мы и без того простояли слишком долго. Мы покинули экваториальный пояс с его ясной погодой и устремились на юг; ветер дует нам в левую скулу, и потому снова возникла известная неустойчивость палубы, постоянный правый крен, к коему я так привык, что конечности мои считают его непременным условием жизни. Ясная погода окрасила море в синий цвет, и, согласно знаменитому наказу лорда Байрона, волны непрестанно стремят могучий бег, – вот какова сила поэзии! Нужно будет и мне как-нибудь попытаться. Хороший, а возможно, и усиливающийся ветер (о коем, насколько мне помнится, его светлость хранит молчание) отклоняет нас от курса или же просто подгоняет недостаточно быстро. Вот, пожалуй, и все о погоде. Уж Колли бы тут распространился. Однако, видимо, ветер не оказывает на нас никакого воздействия, разве что придает воздуху прохладу и заставляет дрожать чернила в чернильнице. Эдмунд, заклинаю – стань писателем!

Но каким образом?

Существует неизбежная разница между этой тетрадью – предназначенной невесть для кого – и первой, написанной для моего крестного, который менее снисходителен, чем мне представляется. В прошлый раз за меня сделали всю работу: по удивительному совпадению Колли «уморил себя до смерти», а «мой слуга» Виллер утонул – дабы я имел, чем заполнить тетрадь. Просмотреть ее у меня нет возможности, так как она упакована в оберточную бумагу, зашита в парусину, запечатана и лежит теперь в самом дальнем ящике. Но я помню написанное от начала до конца: у меня вышел некий род морской повести. Дневник мой волей случая превратился в рассказ. А теперь рассказывать не о чем.

Вчера мы видели кита. Или, вернее сказать, фонтан, который вздымался, когда это создание всхрапывало, хотя само животное оставалось невидимым.

Лейтенант Деверель, мой приятель, от которого я, сказать по правде, изо всех сил стараюсь держаться подальше, заметил, что зрелище в точности похоже на падение пушечного ядра. При его словах Зенобия Брокльбанк встревоженно вскрикнула и умоляюще попросила лейтенанта не говорить о столь ужасных вещах, то есть выказала приличествующую даме слабость – или же видимость ее; это позволило Деверелю придвинуться к Зенобии поближе, взять ее обмякшую руку и пробормотать слова ободрения, в коих слышался некий любовный оттенок.

Мисс Грэнхем, помнится, пронзила их взглядом, приводящим на ум если не кинжал, то хотя бы перочинный ножик, и отправилась к своему жениху, мистеру Преттимену, который восхвалял социальные преимущества революции нашему морскому живописцу, хмельному мистеру Брокльбанку. Это происходило на корме, в присутствии лейтенанта Камбершама, несшего вахту вместе с юным мистером Тейлором. Что еще сказать? Какие, право, все пустяки!

Вчера на шкафуте сворачивали и укладывали трос, дабы использовать для некоего таинственного мореходного действа. Чертовски неинтересное зрелище, – но единственное, заслуживающее упоминания.

Черт возьми, мне необходим персонаж, чьи поступки я смогу описать во второй тетради! Быть может, наш угрюмый капитан? Навряд ли. Есть в нем нечто откровенно негеройское. Или мой друг, старший офицер Чарльз Саммерс? Самый что ни на есть Положительный Персонаж; если он падет со своей невеликой высоты, это будет настоящая трагедия, чего я вовсе не ожидаю и не желаю. Другие – мистер Смайлс, наш неуловимый штурман; мистер Аскью, артиллерийский офицер; мистер Гиббс, плотник… А почему бы не коммерсант мистер Джонс, наш баталер? Олдмедоу, армейский офицер, и его бравые зеленые камзолы? Напрягая мозги, призывая на помощь Филдинга и Смоллетта и ожидая от них совета, я вижу, что у них нет для меня ничего.

Вероятно, мне следует рассказать историю молодого джентльмена, обладающего бо́льшим умом и чувством, чем он думает, совершающего путешествие в Антиподию, где ему надлежит помогать губернатору новой колонии, поставить на службу свои несомненные способности к… к… к тому или иному.

И он… он… Что? На баке, среди переселенцев есть женщина. Разве не может она быть нашей героиней, переодетой принцессой? И разве не может он, наш герой, спасти ее от… От чего? Потом еще есть мисс Брокльбанк, о коей я писать не желаю, и миссис Брокльбанк, с которой я в настоящий момент знакомства не вожу и которая слишком молода и хороша собой для супруги этого необъятного брюха.

Итак, требуется герой. Герой для моего нового дневника, новая героиня, новый злодей и – для разнообразия – немного комизма, дабы развеять мою глубокую, глубокую скуку.

В конце концов, остановлюсь на Чарльзе Саммерсе. С ним мы хотя бы беседуем, причем довольно регулярно. Поскольку, как старший офицер, Саммерс отвечает за все судно, он не несет вахты. Он, похоже, перемещается по кораблю восемнадцать часов из двадцати четырех и знает по имени всю команду, не говоря о пассажирах и переселенцах. Не сомневаюсь, что он изучил каждый дюйм судна. Насколько я мог заметить, единственное время, когда Саммерс отдыхает – в течение одного часа перед полуднем, приблизительно с одиннадцати до двенадцати; он обходит палубу с видом человека, совершающего моцион. Некоторые из пассажиров следуют его примеру, и я рад сообщить, что Чарльз обычно выбирает в спутники для прогулок меня! Это вошло в привычку. Мы прогуливаемся взад-вперед на шкафуте по левому борту, а мистер Преттимен и его невеста мисс Грэнхем делают то же самое по правому борту. По молчаливому согласию мы ходим не все вчетвером, а парами. Таким образом, когда они разворачиваются у бака, отправляясь в обратный путь, мы разворачиваемся у входа на ют. Когда мы приближаемся к миделю, нас скрывает друг от друга ствол грот-мачты, и потому нам не приходится каждый раз приподнимать шляпы или с улыбкой наклонять голову. До чего курьезно! Расположение дурацкого деревянного столба избавляет нас от необходимости предпринимать все действия, свойственные сухопутным ритуалам!

На следующее утро я сказал о том Чарльзу, и он рассмеялся:

– Я не обращал внимания, но, по-видимому, так оно и есть – весьма точно подмечено!

– «Изучение человечества» крайне необходимо тем, кто намеревается заняться политикой[51].