Как правило, женщины вроде Фульвии и Клеопатры, вторгавшиеся на эксклюзивно мужскую политическую и военную территорию, рассматривались как предвестники перемен. Разделительная линия между женской сферой домашней жизни и публичным миром мужчин была строго зафиксирована, и горе любой женщине, ощутившей, что переступила ее. Одной такой фигурой республиканской эры стала Клавдия Метелла, упомянутая в судебной речи, произнесенной в 56 году до н. э. Цицероном, когда он защищал ее бывшего любовника, Целия Руфуса, за попытку убить ее. Цицерон заявил, что голословное обвинение было сфабриковано братом Клавдии, Клавдием, с которым Цицерон имел давнюю вражду. Цицерон опорочил статус Клавдии как свидетельницы, заявив, что она входила в шумную, пьющую и развратную компанию, что жила на популярном морском курорте Байя, к югу от Рима. Самое страшное слово, которое он использовал, было «печально известная» – подразумевая, что Клавдия нарушила неписаное правило римского общества, диктовавшее обязанность женщины быть видимой, но не слышимой{42}.
Однако прежде всего реальной целью таких выпадов были мужчины, так или иначе оказавшиеся в зависимости от вторжения женщин в публичную сферу – согласно римским понятиям о мужественности, они представлялись слабыми и женственными, неспособными содержать в порядке собственный дом. По крайней мере, именно такие эмоции прятались за описанием Фульвии как «женщины, которая не занимается прядением и домом, ей не интересно установление власти над мужем, который является простым горожанином, она хочет править правителем и командовать командиром – и следовательно, Клеопатра должница Фульвии в том, что учила Антония подчиняться женщине»{43}. Полностью противоположные эпитафии на гробницах женщин этого периода прославляли исполнительниц домашней роли, которые все без исключения рожают детей, любят своих мужей, ведут дом, прядут шерсть и могут поддержать разговор, но знают свое место{44}. Для римского образа мышления сидящая с веретеном домохозяйка была идеалом женщины, слепленным в образе героической мученицы Лукреции, которая ткала за своим ткацким станком, когда ее насильник впервые увидел ее. Контраст между нею и бесстыжей Фульвией не мог быть более ярким.
В конце концов кампания Фульвии и Луция по привлечению оппозиции Октавиану на сторону Антония была подавлена в начале 40 года до н. э., когда войско Октавиана осадило их лагерь, заставив восставших хаотично отступить, увлекая за собой и Тиберия Нерона с Ливией. Следующий год их жизни прошел в изгнании, в странствиях, и маршрут их неясен. Вынужденные сначала переместиться на курорт Пренесте восточнее Рима, они двинулись оттуда до Неаполя, а затем на Сицилию, где муж Ливии надеялся получить защиту от другого изменника – Секста Помпея, использовавшего остров как свою базу после бегства с места поражения своего отца Помпея от войск Юлия Цезаря. Но Октавиан начал попытки помириться с Секстом Помпеем, и Ливии с Тиберием Нероном пришлось уехать в Грецию, где Спарта, похоже, наконец-то оказала паре эмигрантов теплый прием – вероятно, благодаря имени Клавдия, семейство которого имело интересы в этом регионе. Когда место, где они скрывались, было раскрыто, им пришлось бежать через горящие леса Спарты{45}.
Таковы были беспокойные обстоятельства первого вступления Ливии в рушащийся мир поздней Республики. Более красочные детали – горящее платье и волосы, когда она бежала через пылающий лес, ее отчаянные попытки успокоить кричащего сына, читаются сейчас почти как предыстория к биографии политического кандидата, как хроника борьбы против трагических обстоятельств.
Невозможно не удивляться тому, что юная Ливия сделала в ее ситуации. В отсутствие первичных или даже вторичных источников мы никогда не узнаем, была ли она добровольным соучастником политических амбиций Тиберия Нерона или же просто его пассивным сообщником, чьей единственной возможностью было покорно следовать по стопам мужа? Рисунки из Помпеи, относящиеся к I веку, на которых римские женщины, хотя сами и лишенные права голоса, оказывают поддержку определенным выдвинутым кандидатам, и действенный пример, поданный республиканскими матронами, такими как Фульвия, показывают, что женщины могли оказывать поддержку политическим акциям своих мужей{46}.
Несмотря на римскую концепцию публичных выступлений как еще одного чисто мужского действия, женский протест не оставался не услышанным. Самый известный инцидент имел место за год до осады Перузии в 42 году до н. э., когда дочь одного из великих ораторов, Гортензия, произнесла речь против введения триумвирами налога на богатых женщин Рима, чтобы расплатиться за войну с Брутом и Кассием, – налога, позднее частично отмененного. Ливия, теперь, когда ее отец умер и она стала sui iuris (независимой, свободной от надзора опекуна, который следил за ее делами), могла законно оставить Тиберия Нерона, если бы захотела. Но, наоборот, она осталась с мужем и вела себя таким образом, что даже тот, кто обличал ее в более поздние годы, признавал благородным поведение женщины в этот период. Это подтверждает историк Тацит, который с одобрением писал о добродетелях, проявляемых женщинами в бурные времена, «сопровождая своих детей при побегах [и] следуя за своими мужьями в ссылку»{47}.
Тем не менее брак с Тацитом Нероном, при всей его впечатляющей жертвенности, никогда бы не принес Ливии больше, чем просто упоминание их побега в анналах римской истории, если бы не другая женщина, которая временно оказалась в свете общественного внимания.
Пытаясь залатать трещины в своем хрупком союзе, Октавиан и Антоний теперь согласились прекратить войну в Перузии и установить перемирие. В октябре 40 года до н. э. в порту Брундизий (Бриндизи) на Адриатическом побережье Италии были согласованы условия мирного договора, который подтвердил передачу восточных провинций империи Марку Антонию, а западных провинций Октавиану, в то время как третий член, Лепид, был отправлен в африканские провинции, подальше от эпицентра действий.
Чтобы скрепить договор, Октавиан воспользовался опытом своего двоюродного деда Юлия Цезаря, предложив противнику свою недавно овдовевшую старшую сестру Октавию, которая тринадцать лет назад уже послужила для подобной сделки, будучи предложена Цезарем своему сопернику Помпею (но была отвергнута последним). Фульвия умерла годом раньше от болезни, когда пыталась присоединиться к Антонию в Греции. Это убрало все препятствия с его стороны. И хотя римские традиции рекомендовали соблюдать десятимесячный траур после смерти в мае предыдущего мужа Октавии, Гая Клавдия Марцелла, прежде чем она снова выйдет замуж, политические нужды ее брата не могли ждать. Антоний принял предложение. Договор и сопровождающий его брак гарантировали мир между Антонием и Октавианом, а 29-летняя Октавия стала клеем, скрепившим пакт{48}.
Октавия была спокойной женщиной эры римских политиков, ныне ее помнят в основном как пассивного наблюдателя, играющего роль фона для куда более яркой и экзотической соперницы – Клеопатры. В своей трагедии «Антоний и Клеопатра» Шекспир описывает ее как «святость, холодность и спокойствие в речи», намекая, что именно ее фригидность кинула Антония в руки «египетской красавицы». А недавняя телевизионная драма о Римской империи изобразила ее как грустную мокрую ледышку, безвольную пешку в планах ее матери-интриганки Атии{49}.
Но в древности репутация Октавии была более впечатляющей. Вслед за вдохновенными панегириками от ее брата Октавиана, ее представляли женщиной, чья красота, честь и благоразумие вполне успешно могли привлечь блуждающий взгляд повесы Антония. Кроме того, она показала себя хорошей матерью. Через три года после Брундизия она родила двух дочерей, Антонию Старшую и Антонию Младшую, которых она вырастила вместе со своим сыном и двумя дочерьми от первого брака, а также двумя пасынками от брака Антония с Фульвией – итого семь детей{50}. В общем, Октавия в глазах римлян была великолепным образцом женщины и супруги, противостоящим образам дурных женщин типа Клеопатры или Фульвии, повторением образа матери, как Корнелия – тем, чьему примеру положено было следовать другим женщинам ее поколения.
