Несколько следующих месяцев были истрачены на подготовку к войне. Армии были отмобилизованы, казна пополнена, лояльность союзников куплена обещаниями земель и наград. С обеих сторон идеологическая подготовка кампании продолжалась всю осень и зиму 32 года. Циркулировавшие истории о знамениях и приметах, предсказывавших Антонию поражение, вероятно, запускались агентами Октавиана. Сам Октавиан всенародно заявил, что Антоний живет на наркотиках и что, когда дойдет до сражения, врагами римлян будут парикмахеры Клеопатры, ее евнухи и ее фрейлины{112}.

На самом деле Антоний, имевший в своем распоряжении все богатства Клеопатры, начал войну с большим количеством сил и ресурсов{113}. Но благодаря великолепному управлению войсками помощника Октавиана, Агриппы, преимущество Антония исчезло уже в первых же стычках весной и летом 31 года до н. э. В конце концов основная масса флота Антония встала на якорь возле мыса Акций, в узкой горловине Амбракийского залива. В полдень 2 сентября, после нескольких дней противостояния, флоты противников начали двигаться навстречу друг другу по сверкающей синей поверхности Ионического моря, чтобы решить судьбу Римской империи{114}.

…С одной стороны был Август Цезарь, ведя людей Италии в бой вместе с cенатом и народом Рима, c его домашними и его великими богами… с другой стороны, со всем богатством варварского мира… торжествующе выступил Антоний… с ним двигался весь Египет и власть на Востоке от самой далекой Бактрии, но завершала все и вызывала наибольшее возмущение его египетская жена! Они примчались на большой скорости, вся поверхность моря была взбита в пену, и как бабочки над волнами взлетали тройные ряды их весел… свежая кровь начала красить бразды полей Нептуна…

Но высоко на мысе Акций Аполлон увидел это и натянул свой лук. В ужасе пред ним весь Египет и Индия, все аравийцы и все савцы развернулись назад, и сама их царица, как можно было увидеть, призывала новые ветры в свои паруса{115}.

На многие годы после битвы при мысе Акций образ Клеопатры, поднявшей красные паруса и позорно бежавшей вместе с Антонием с места сражения, стал постоянной темой литературных произведений, написанных в честь победы Октавиана. Но сражение при мысе Акций не опустило финального занавеса – на самом деле потери в нем оказались относительно невелики. Но оно стало поворотной точкой, решившей судьбу Октавиана и его борьбы с Антонием.

Вместе с несколькими уцелевшими кораблями Антоний и Клеопатра вернулись к жизни в Александрии, где они оставались еще год, пока летом 30 года до н. э. сюда не прибыл Октавиан и не нанес окончательного удара по наземным и морским силам соперников. Последний акт истории Антония и Клеопатры превратился в легенду. После того, как раздавленный Антоний покончил жизнь самоубийством и истек кровью на руках у Клеопатры, египетская царица смогла убедить Октавиана в своей лояльности, даже предложив подарки Октавии и Ливии, чтобы заслужить их расположение. Таким образом, она заработала разрешение посещать гробницу Антония – где позднее и была найдена мертвой на золотой кушетке, отравив себя или укусом змеи, как сообщала наиболее популярная версия, или выпив яд из пузырька, укрытого в головке одной из шпилек на голове. В ответ на упрек римского солдата у одной из ее умирающих фрейлин, Шармион, также принявшей яд, хватило дыхания прошептать: «Не более того, что сделала эта дама, наследница столь большого числа царей». Шестнадцатью веками позднее Шекспир позаимствовал эту тему для построения собственного сюжета{116}.

Мечта Октавиана провезти своих венценосных пленников по улицам Рима не исполнилась, но позднее он пронес по ним в триумфальной процессии изображение Клеопатры – которое, как говорили, изображало змею, впившуюся челюстями в мертвую царицу.

Последняя гражданская война Республики завершилась. В отличие от отца и бывшего мужа, Ливия оседлала верную лошадку.

Ливия не скоро стала императрицей. Трансформация из республики в монархию после смерти Антония и Клеопатры не была мгновенной. Рим все еще был изранен и кровоточил после нескольких десятилетий гражданской войны, и Октавиан понимал необходимость действовать аккуратно – слишком хорошо помня судьбу своего великого дяди, Юлия Цезаря, чьи попытки железной рукой заставить государство принять автократическое правление привели к его убийству.

В 27 году до н. э., через три года после смерти Антония и Клеопатры, Октавиан устроил огромное шоу, где отказывался от чрезвычайной власти, данной ему как триумвиру, обещая восстановить Республику и отклоняя деспотическое царствование. В ответ на этот жест самоуничижения Сенат, чьи ладони уже были умаслены обещанием реставрации его прошлой конституционной власти, умолил Октавиана стать пожизненным консулом и настоял на принятии имени Августа, означающего «божественно оберегаемый», и титула принцепса, или «первого горожанина», – в Республике им фамильярно обозначался ведущий государственный лидер. Сенаторы эффектно передали Октавиану ключи от империи, а мандат на абсолютную власть оказался аккуратно скрыт под традиционной республиканской риторикой, смазавшей переводимые стрелки.

Ливия не получила официального титула. Август не решился дать своей жене почетное имя, эквивалентное его имени, и только после его смерти, почти через сорок лет, ее роль в династической структуре изменилась – теперь ее имя стало звучать как Августа. Это могло читаться как императрица – но на латыни нет эквивалента этого слова. Римский народ, видимо, не возражал против размещения портретов Ливии в общественных местах после разрешения 35 года до н. э. Но утверждение ее официального статуса, подобного статусу царицы в восточных царских семействах, в римском обществе, все еще приемлющем идею только мужского управления, и в котором память о Клеопатре была очень свежа, представлялось слишком уж далеко идущим шагом{117}.

Победа Августа была достигнута под лозунгом очищения Рима – не просто его улиц и общественных мест, но его сердца и души. Критикуя Антония и Клеопатру как носителей порока, коррупции и моральной распущенности, которые так ослабили старую Республику, новый римский правитель подавал себя защитником традиционных добродетелей давно ушедших дней, когда мужчины отставляли свой плуг, чтобы отправиться на войну, а женщины скорее бы умерли, чем предали свои брачные клятвы.

Если бы эта иллюзия работала в собственной семье императора, в его шкафу не было бы скелетов. И пока Октавиан занимался восстановлением заброшенных храмов и древних законов, которые обещали возродить приличия, его старшая сестра Октавия, его дочь Юлия и его жена Ливия оказались реинкарнациями добродетельных женщин этого золотого века – Лукреции, Ветурии и Волумнии, чьи чистые, мудрые образы помогли в прошлом спасти Рим.

Но по крайней мере одна из этих женщин оказалась гораздо менее удобным образцом, нежели прочие. Август, как сформулировал один исследователь, мог «самоуверенно моделировать семейное наследие, неотразимое, как Камелот Джеки Кеннеди»{118}. Но, подобно истории с Камелотом, мечты были разрушены, мираж внезапно рассеялся.