Когда рассматриваешь привилегированную ситуацию Юлии – жизнь в доме, который ежедневно посещали самые великие деятели культуры тех дней, включая Горация и Вергилия, доступ к только что отстроенной имперской библиотеке на Палатине, – не удивляешься, что много веков позднее ее помнили как «любительницу писем и хранилище значительных знаний – которые нетрудно было получить в ее доме»{139}.
Но оговорки, до какой степени может распространяться образование женщины, не исчезли. Слишком часто описание девушки как docta, или «умная», было эвфемизмом для чего-то гораздо менее респектабельного. В случае Юлии это обернулось неприятной правдой.
Первую половину правления Августа женщины императорского дома оставались в стороне от литературных новостей. Для огромного большинства жителей империи публичные портреты были единственным видимым знаком связи с императором и его семьей. Официальные типовые скульптуры императорской семьи заказывались и создавались в Риме, а затем распространялись в провинции, где служили моделями для местных скульпторов и для копирования на монетных штампах. В результате могли появляться вариации, когда отдельные художники или монетные дворы позволяли себе свободу творчества, но базовый портретный тип оставался тем же самым{140}. Однажды выставленные публично на городском форуме, на крыльце храма или даже в богатых частных домах, эти молчаливые портреты служили напоминанием женскому населению империи о моделях, на которые им следует равняться для подражания. Портреты Юлии, вошедшей в возраст, показывают ее с волосами, убранными в такой же тугой нодус, любимый ее мачехой и тетей, под контролем которых она воспитывалась{141}.
Однако даже находясь под наблюдением и несмотря на необходимость соответствовать образцу домашней матроны для публичного портрета, Ливия настойчиво и незаметно создавала свое собственное имя. В период между 27 и 19 годами до н. э. Август большую часть времени провел за границей, объезжая свои владения сначала в Галлии и Испании, а позднее на востоке. И хотя люди консервативных убеждений неодобрительно фыркали при мысли о возможности для женщин сопровождать мужей в зарубежных поездках, Ливия сопровождала императора, демонстрируя важность миссии, которую Август возложил на нее, и заодно создавая свой образ за границей. Хотя большинство историков времен правления Августа мало что сообщают о ее присутствии, немым доказательством его служат множество объектов, на открытии которых она играла важную роль. Предполагается, что она исполняла различные церемониальные обязанности, примерно соответствующие разрезанию ленточки, участие в которой сейчас ожидается от жены приехавшего с визитом главы государства{142}.
До некоторой степени Ливия была лишь объектом взглядов толпы, которая собирались поглазеть на огромные, с балдахином, увитые шелками имперские носилки, когда они лениво проползали по двадцать миль в день по маршруту, включающему знаменитые туристические места, такие как оракул в Дельфах. Римские императоры любили путешествовать со вкусом, и носилки Августа сопровождал огромный обоз, который тащили мулы, с рабами, обслуживавшими всех участников, включая поваров, служанок, докторов и парикмахеров. Один наследник Августа имел даже установленную в его экипаже игральную доску; другой оборудовал свои носилки вращающимися сиденьями{143}.
Несмотря на табу, существовавшее в Риме относительно путешествий женщин, громадная свита Августа включала фрейлин, служивших свитой его жены. Еще более пышная женская компания предоставлялась противной стороной на зависимых территориях империи – это были такие фигуры, как Саломея, жена короля Иудеи Герода, которая стала подругой Ливии на всю жизнь и ее постоянной корреспонденткой. Некоторые остановки походили даже на возвращение домой. Во время одного из путешествий Августа в Грецию в конце 20-х годов до н. э. он нанес визит вежливости в Спарту, посетив обряд публичного жертвоприношения: возможно, в память об их помощи Ливии, когда она смогла укрыться там с Тиберием Нероном, – по иронии судьбы, прячась именно от Августа{144}.
И все-таки роль Ливии в этих путешествиях значила гораздо больше, чем просто демонстрация, как говорит письмо, написанное Августом грекам с острова Самос и найденное нацарапанным на мраморе стены архива в 1967 году во время раскопок древнего турецкого города Афродисиаса. Через некоторое время после начала правления Августа островитяне Самоса написали ему, прося независимости от контроля империи. В представленном ответе Август с извинениями объясняет островитянам, почему он должен отказать, несмотря на данную ему привилегию, именно людям Афродисиаса. Он принял решение неохотно, говорит он жителям Самоса, несмотря на энергичные уговоры Ливии в их пользу: «Я хорошо отношусь к вам и хотел бы сделать уступку своей жене, которая активно выступает в вашу пользу, – но не до такой степени, чтобы нарушать свои привычки»{145}.
В этом случае Ливия проиграла с первой попытки. Но очевидно, что она могла быть настойчивым посредником. После того как свита Августа провела две зимы на Самосе между 19 и 21 годами до н. э., он наконец дал им их независимость. Островитяне Самоса, очевидно, признали в этом заслугу императрицы, так как на острове были найдены посвящения Ливии{146}.
В том, что женщина могла служить привратником, контролирующим доступ к своему мужу, в некотором смысле не было ничего нового для римской политики. Во время Республики несколько женщин из элиты точно так же выполняли роль заступниц и посредниц между своими мужьями и внешними социальными группами. Цицерон, например, обращался к Муции Терции, когда искал союза с ее мужем Помпеем, и даже, как говорят, Клеопатра после мыса Акций пыталась перетянуть Ливию и Октавию на свою сторону, предлагая им в подарок ювелирные украшения и выражая надежду, что они будут сочувствовать ей{147}. Но такие мероприятия проводились за закрытыми дверями, и женщины вроде Муции Терции никогда не имели в виду добиться публичного признания их усилий с присвоением им государственного статуса или другими официальными почестями.
Ливия же теперь играла вне рамок традиционной женской роли в общественном политическом контексте, приобретая за это славу и известность. Ей и тем женщинам, кто повторял ее путь, были розданы роли послов доброй воли с задачей продвигать моральные ценности нового режима, служа образцом традиционного женского поведения и одновременно приобретая беспрецедентную публичность в роли посредниц между императором и его подданными. Хотя первым ответом Августа на просьбу Самоса о независимости был отказ, публично сообщив им о стараниях Ливии в их пользу, он надеялся подсластить пилюлю и сохранить свою популярность среди островитян.
Это очевидное желание показать роль жены в его делах свидетельствует о намерении Августа политизировать личную жизнь. Согласно его древним биографам, это навязчивое стремление распространялось даже на записи его личных бесед в одном из дневников о себе, который он вел по привычке, включая туда все более или менее серьезные разговоры, – до такой степени он сознавал, что его частная жизнь может отражаться на нем как на общественной личности. В одном таком записанном разговоре, который позднее был широко распубликован, Ливия предложила измученному бессонницей и стрессом Августу развернутый совет, как поступить с заговором Корнелия Цинны, правнука Помпея Великого. Она уговаривала его отказаться от наказания смертью, чтобы избежать обвинения в деспотизме, – этому совету Август в должный момент последовал:
